Пассажиры империала

— Я же вам говорил, что наши уступят, и всё уладится…

Меркадье не мог подавить в себе чувства торжества, но когда газеты сообщили, на какие уступки пошло правительство Кайо, в доме Мейера всех точно громом поразило. Сарра сразу же перешла на сторону Жоржа и была возмущена не меньше, чем он. Как! Отдать Вильгельму часть Конго? Супруги Мейеры были вне себя, да и Робинель тоже, и репетиторы. Меркадье смотрел на них как на сумасшедших. Да на что им этот кусок Конго? Они заговорили о предательстве, спрашивали, до чего же дойдёт Франция, вступив на путь уступок. В доме лежали теперь целые вороха газет, и самым удивительным было то, что Мейер и его учителя выступают против Кайо в полном согласии с «Аксьон франсез», да и, кстати сказать, в согласии с Клемансо. Жорж заявлял, что на следующих выборах он будет голосовать за любую партию, которая даст обещание не допускать такого позора. Как правоверного радикала Жоржа крайне огорчало, что его собственная партия согласилась с этой уступкой, — правда, не вся партия, лишь некоторая её часть. Сарра теперь говорила, что пусть уж лучше была бы война; в её взглядах произошёл полный переворот: она теперь исступлённо ненавидела Вильгельма, и для неё уже не имело большого значения, что её близкие очутятся в двух враждующих лагерях, её сердце избрало себе навеки один лагерь: оно билось только ради Франции. Итак, политика завладела и школой Робинеля. Меркадье только плечами пожимал: все эти славные люди совсем запутались в газетных статьях, в убеждениях, в кандидатурах государственных деятелей. Они единодушно приветствовали падение министерства, но относительно Пуанкаре их мнения разделились. 1912 год начался целым вихрем проблем. На улице Ампера за обеденным столом только и было разговору, что о законе, установившем трёхлетний срок военной службы, и о страшных бандитах. Если уж войны не избежать, надо быть к ней готовым. Одни только социалисты выступали против закона о трёхлетней службе. В доме Мейера не было социалистов. Скажите на милость, разве можно быть социалистом, когда видишь, куда происки вожаков и подстрекателей ведут рабочих? Больше всего беспокоила умы в школе Робинеля банда Бонно. Из-за неё позабылась и угроза войны. Нельзя же бояться двух зол сразу!

VII

Может быть, из-за положения Сарры так плохо стали кормить у Мейеров, но кормить стали отвратительно. Кофе — мерзость! Говядину давали такими крошечными порциями и относились к ней так почтительно, словно это была не говядина, а чёрная икра; овощи всегда одни и те же: бобы, картошка, шпинат… Шпинат совершенно несъедобный: какая-то шпинато-водяная жижа, и притом без масла. Вина — кот наплакал. Да и какого вина! Как хозяйки ухитрялись иметь ещё «остатки» от таких великопостных обедов, — уму непостижимо. Но остатки бывали, и из них делали рагу, для разнообразия. Пьер Меркадье видеть не мог этих рагу, напоминавших ему о вчерашних безрадостных трапезах.

Разумеется, наводили экономию и на топливе, не желали также тратиться на совершенно необходимый ремонт. Горничная жаловалась, что ей одной приходится убирать на всех этажах, — следовало бы держать в доме не меньше двух горничных. Правда, прислуга никогда не бывает довольна. Но в жалобах на отопление все были единодушны. Во всяком случае комнату Пьера Меркадье не отапливали, и зимой он мог терпеть пребывание там только в постели, закутавшись во все имеющиеся у него одеяла и накрывшись сверху пальто. Но читать в постели было крайне неудобно: лампочка висела на середине комнаты, угольная тусклая лампочка. Старуха Мейер говорила, что лампочка с металлической нитью — это злостное изобретение электрокомпаний, они хотят, чтобы потребители больше расходовали денег.

Хуже всего было то, что уборная находилась двумя этажами ниже. Непонятно, о чём думают архитекторы. Когда человек стареет, кишечник у него работает вяло, а это недуг мучительный. Да если б ещё питание помогало справляться с такой бедой! Надо бы есть фрукты, а не только сухие винные ягоды… Дела в школе шли неважно, Пьер сам мог в этом убедиться: учебный год начался плохо, поступило на десять человек меньше, чем в прошлом году. Робинель говорил, что просвещению вредит спорт; родители теперь вовсе не стремятся дать детям образование и предпочитают иметь сыновей тупоголовых, но с крепкими бицепсами. Кончились времена просвещённых людей, пришло время шофёров автомобилей. Да ещё учтите, что весь этот крикливый патриотизм, который выставляют теперь напоказ, все эти маршировки солдат по улицам, все эти военные парады прививают детям скорее интерес к гимнастике, чем к латыни. Меркадье давно привык слышать жалобы на плохие времена: люди вечно жалуются на настоящее, с сожалением вспоминают прошлое. Однако молодёжь, по-видимому, была теперь не глупее прежней, ученики были самыми обыкновенными учениками, только их стало меньше. Времена не ухудшились, но вот появилась эта проклятая вялость кишечника. Кормили же теперь у Мейеров невообразимо скверно. Из-за этого между Пьером и репетиторами даже установились некие человеческие отношения. У них появилось, наконец, нечто общее — волнующая тема для разговоров. Да что же это Мейеры? Отдают они себе отчёт в том, что у них делается? Наверно, отдают, ведь они и сами едят эту мерзость. Правда, под предлогом беременности Сарры, ей готовили отдельно от других лакомые блюда, давали яйца, молочные продукты…

У Сарры был теперь свой конёк — перевоспитать Меркадье, она говорила с Меркадье сама, воздействовала на него через свекровь и даже через Мейера. Не заглянул ли наконец Пьер Меркадье в свою душу! Не охватило ли его в сентябре, когда все ждали войны, раскаяние? Не думает ли он о своих близких? Ведь у него есть сын, которого в случае войны заберут в армию, а у сына есть ребёнок, — мальчугану этому теперь года четыре. Сарра получала о них сведения окольными путями и умилялась, ведь она вынашивала под сердцем ребёнка и поэтому чувствовала себя вправе поминутно мучить Меркадье напоминаниями о брошенной им семье. Не пора ли забыть прежние раздоры? Ведь это уже такая давняя история… Не хочется ли Меркадье посмотреть на маленького внука?

Пьер терпеть не мог такого рода разговоров. Но это стало навязчивой идеей беременной женщины; Сарра была теперь на сносях, живот у неё достиг огромного объёма, она наверняка вынашивала двойню. У Мейера, несомненно, были какие-то неприятности, за столом он сидел с рассеянным, отсутствующим видом, не слышал, когда с ним заговаривали. Шуточка Пьера по поводу будущих близнецов, видимо, не очень-то ему понравилась. Он явно становился скрягой, избегал разговоров со своим старым другом, который завёл обыкновение жаловаться на вялость кишечника, на холод в своей комнате.

— Послушайте, дорогой Меркадье, почему вы не хотите повидать своих? Нет, погодите, дайте мне досказать… Мы все вас любим и, конечно, рады будем, чтобы вы всегда жили у нас… но ведь годы идут, а у вас нет самого необходимого комфорта… и не всегда же вы будете в силах работать…

От этих коротких тирад в сердце Меркадье закрадывался страх за своё будущее: у него не было ни малейшего желания снова очутиться в лоне семьи (мысль нестерпимая…), но ведь в этих рацеях, несомненно, таилась замаскированная и, может быть, даже безотчётная угроза. А кроме того, они наверняка являлись выпадом, которым Мейер хотел пресечь все жалобы Меркадье на плохой стол.

Когда организм разладится и желудок работает плохо, человек утром просыпается с таким ощущением, будто он и не спал совсем. Так же мутит, как накануне, и голова тяжёлая. Трудно встать, да и всё трудно, каждый пустяк. Бывали дни, когда для Пьера Меркадье было сущей пыткой поднять руки и достать что-нибудь с верхней полки шкафа. Ноги становились, как свинцом налитые, — через два-три шага садись, да и только, давай им передышку. А как ему надоело пробовать всё новые и новые слабительные; все они имели свои минусы, а кроме того, лучшие из них стоили дорого. Днём недомогание обычно ослабевало, и в предобеденные часы он чувствовал себя сносно, — единственный момент за весь день.

Но каждое утро мученье возобновлялось.

Однажды Пьер долго разговаривал с Сувереном, наиболее умным из репетиторов, жаловался ему на свои недуги и на мерзкую кормёжку, а тут Сарра опять принялась зудить о его внуке, и тогда он не выдержал и нашёл в себе мужество выложить Мейеру, всё, что он думал. Должно быть, желудок совсем его замучил, раз он решился на объяснение, иначе он вспомнил бы, что в этом доме только ищут предлога, чтобы от него избавиться, ради экономии. Хотя им не так-то легко будет найти дурака, который согласится взвалить на себя столько работы, сколько её тащил на своих плечах он, Пьер Меркадье. К великому его удивлению, Мейер отнёсся к нападкам довольно мягко.

— Меркадье, дорогой мой, мы с вами друзья и коллеги… да, да, вы это хорошо знаете… Неужели я мог бы позабыть, то, что вы когда-то сделали для меня? Прежде всего мы — друзья… Мы основали эту школу… вместе с Робинелем, конечно, — ведь это была идея Робинеля… и у нас были такие прекрасные мечты… может быть, слишком прекрасные. Вы же хорошо знаете, мы хотели придать школе определённое направление… Это общее наше начинание, этот дом принадлежит тем, кто в нём работает… я хочу сказать — преподавателям. Здесь никто не является хозяином. Ведь это чистая случайность, что я вложил в дело деньги, — приданое Сарры. Деньги мог бы вложить и кто-нибудь другой — вы, или Робинель, или Суверен, или кто угодно… Нужны были деньги, их взяли у того, кто имел их… Я не жалею, что дал деньги… Хотя это обеспечение моих детей, а скоро у нас родится ещё один ребёнок… Я знаю, мы с вами не одинаково смотрим на некоторые вещи, например, на обязанности отца… Ну что ж, человек не волен в своих чувствах… Но мы сейчас переживаем большие затруднения, вы это очень хорошо знаете… Учеников поступает к нам мало, дороговизна ужасная, просто голова кругом идёт… Вы себе этого не представляете, вам не приходится делать закупок. Это что-то страшное! Куда, спрашивается, мы идём? Я прекрасно понимаю, что надо нести жертвы во имя обороны страны… но, знаете ли, иной раз сомнение берёт…

— Мейер, мне набили оскомину разговоры об обороне страны… Обед должен быть обедом.

— Я хотел бы, чтобы вы меня поняли; в такие тяжёлые времена человек нуждается в друзьях… во всех своих друзьях… Настоящий хозяин здесь не я: мне пришлось занять денег у моего родственника, отца Андре Бельмина. В сущности, мы все на него работаем — и вы и я. Положение сложилось очень щекотливое, потому что ведь и деньгами Сарры, которые я употребил на оборудование школы… мы в конечном счёте тоже обязаны кузену Леви, не правда ли? Вам, вероятно, известно, что родители моей жены составили себе состояние благодаря ему… Но ведь положение так осложнилось. Брат Сарры, тот, что оказался в Германии, разумеется, стоит за свою страну… и теперь, когда начались эти международные затруднения, — право, уж не знаю… он, должно быть, вообразил, что патриотизм требует от него не платить французам Леви денег, которые он им должен. Но ведь таким образом они увеличивают затруднения… Конечно, их дела меня не касаются, хотя я всецело на стороне французских Леви, — то есть на стороне Франции, — верно? — но вот, понимаете ли, кузен Леви оказался в стеснённом положении… а ведь он родственник Сарры… и поэтому наша моральная обязанность… Словом, когда в этом году возобновляли соглашение с кузеном Леви, он нам поставил очень жёсткие условия относительно платежей… Он теперь никому не доверяет… Это и понятно… А тут ещё увеличилась плата за аренду помещения… И, заметьте, я ему так и сказал… Как же это, говорю, и арендную плату повысили и проценты тоже. Но аренда не от него зависит, тут действуют Каны, а уж эти Каны… Право, Меркадье, я совсем сна лишился, всё думаю, как свести концы с концами? Дороговизна всё растёт… а у нас скоро будет четвёртый ребёнок…