Пассажиры империала

Сарра была миниатюрная блондиночка с наклонностью к полноте, с большими задумчивыми глазами и тоненьким носиком, с пушистыми волосами, всегда выбивавшимися из причёски. У неё имелось приданое — не очень большое, так как в семье на первом месте был брат, а ему требовался оборотный капитал на ведение торговых дел, но всё же приданое достаточное для того, чтобы за ней ухаживали кавалеры. Ни один из молодых жителей Страсбурга, посещавших дом её родителей или бывавших у школьных её подруг, не походил на высокого горца с насмешливым взглядом и кудрявой головой. И, разумеется, кузен Жорж, которого она впервые увидела в Париже, когда мать повезла её на Всемирную выставку, меньше всех походил на её идеал. Близорукий, хилый и сутулый интеллигент, с чёрной бородкой и видом робким, как у побитой собаки, не имел ничего общего с мечтою Сарры. Но когда они вместе помузицировали, побеседовали, прогулялись одни по Парижу, суматошному, прекрасному и переполненному людьми Парижу, сердце у Сарры забилось, да и Жорж почувствовал, что у него в груди есть сердце.

Сарра возненавидела рослых, плечистых и крепких мужчин, низвергла своих идолов, сама себе удивлялась, что ей могли нравиться люди, которые гарцуют на лошадях, и поняла, наконец, что вся душа её стремится к Франции; она читала теперь Мюссе, не забывая стихов Гейне, а Жорж познакомил её с музыкой Дебюсси, столь необычной, странной музыкой, которая, однако, так гармонирует с мечтами молодости. И когда Жорж, дрожа от волнения, попросил её руки, она уже знала, что давно стала его женой в сердце своём, что хочет иметь от него детей, что её назначение в жизни — оберегать этого слабого и чувствительного человека, затерянного в жестоком мире, человека, который бесподобно играет Моцарта, но не умеет держать в порядке своё бельё, распоряжаться своими деньгами, преподавателя математики (удивительное дело!) и француза. Его только что перевели в Париж.

Господин Розенгейм всячески препятствовал этому неравному браку, но, наконец, дал своё согласие; в 1902 году, в 1904 и в 1906 Сарра с удивительной равномерностью подарила мужу троих детей: двух сыновей и дочь. Молодая чета взяла к себе госпожу Мейер, и та уже больше не шила на чужих, а одевала своих внуков и невестку. Семья не знала нужды, и из окон квартирки, которую Мейеры снимали на улице Ломон (поблизости от лицея Людовика Великого, где преподавал Жорж), неслись звуки музыки: дуэт скрипки и фортепьяно возносился к небесам, словно благодарственный гимн некоему абстрактному и философскому вседержителю, который не был богом их племени, да и ничьим богом, но сливался с гармонией, любовью, добром и красотой и был создан самими этими счастливцами, для того чтобы объяснить их счастье, свести все радости мира к этому размеренному блаженному существованию, заполненному детским писком, прекрасными мелодиями и сладостными тревогами.

Старшего своего сына они назвали Пьером.

В первые годы брака они вели долгие беседы, прерываемые музыкой, которая была их жизнью, и в эти годы они познали друг друга и телом и душой. А в душе ведь больше изгибов и неожиданных красот. Духовный мир Сарры, поэтический и сентиментальный, был для Жоржа волшебным царством сновидений, где для спящего всё кажется единственным, неповторимым, трепещущим жизнью, но всё теряет свой смысл в миг пробуждения, и лишь вспоминается порой как строчка стихов или мелодия забытой песни. Сам же он принёс молодой жене, как раззолочённый подарок, свою умозрительную философию. Она была украшена странными и торжественными математическими терминами. Сарра старалась научиться этому трудному языку и восхищалась умом Жоржа. Идеалистическая философия рождается не в одном только прусском королевстве: в доме скромного преподавателя средней школы, проживающего близ Пантеона, тоже может возникнуть своя мистическая система мироздания, где найдут себе место и звёзды небесные и туманности человеческого сердца. Основой этой системы была душевная доброта, злыми силами считалось всё то, что могло нарушить существующую гармонию; эта система предполагала слепую веру в могущество образования, в мирный прогресс, облагораживающее влияние музыки. Из внешнего мира порой доносился зловещий рокот и гул. Но для своего успокоения достаточно было ввести всё это в вышеуказанную философскую систему через врата разумной доброты, и тогда собиравшаяся на горизонте гроза рассеивалась под действием мировой гармонии и той благой кротости, которая в конечном счёте должна победить насилие, ибо никогда ещё не бывало такой бури, которая не улеглась бы, не бывало зимы, которая, кончаясь, не уступила бы место весне и умиротворяющему спокойствию жизни.

Соединения людей — население целой страны или отдельная семья — живут не одной гармонической философией. Супруги приносят из прошлого страхи, воспоминания, и если в жизни девушки до свадьбы не бывает ничего примечательного, иначе складывается жизнь мужчины. В воспоминаниях прошлое обычно принимает характер сказки, образы её героев несколько приукрашиваются. Рассказывая жене о своей жизни, муж, не отступая от истины, по-своему изображает и самого себя, каким он был прежде, и людей, окружавших его в детстве и в юности, и свою рассеянную жизнь, и свои страдания. Супруги никогда не достигнут взаимопонимания, если жена не полюбит эту книгу с картинками, раскрашенными мужем по своему вкусу. Так возникают семейные легенды, семейные божества и герои. Все былые друзья и недруги мужа предстали перед Саррой в фантастических одеяниях, в которые их облекал Жорж. В картине прошлого все они располагались вокруг Жоржа, ибо он-то являлся центральной фигурой. По своему нравственному облику он, конечно, был лучше всех, великодушнее всех, благороднее всех. Жорж об этом и не подозревал, ибо отличался скромностью. Но Сарра ни капельки не сомневалась в превосходстве мужа, ниспосланном ему небесами.

И вот она всей душой полюбила Пьера Меркадье, видя в нём романтического героя, покровителя слабых, защитника её мужа в дни жестоких преследований. Жёлтая гостиная в доме преподавателя истории, где каждый вечер Жорж садился за рояль, стала для его жены хорошо знакомой рамкой давнишней трагической сцены, о которой она думала с душераздирающим волнением. И в этом настороженно притихшем уголке среди враждебного города, где бессознательная толпа, нахлынувшая, как волна морская, угрожала её Жоржу, она видела мысленным взором доброго Пьера Меркадье, о котором Жорж говорил постоянно с грустью, рассказывая его печальную историю: злая и глупая жена, высокие мечты, чудесная книга, которую он так и не окончил, и, наконец, непонятная и непостижимая тайна — нежданный уход и полное молчание, шляпа, оставшаяся на вешалке в передней… Ах, какую же тайну уносят с собою те, кто так уходит из жизни; тайну навсегда от нас сокрытую! Пьер Меркадье был гением, хотя бы потому, что он был добр, бесконечно добр к Жоржу, не дал ему вмешаться в опасную политическую авантюру, и вот такой добрый и мудрый человек куда-то исчез…

Именно в память о Пьере Меркадье супруги назвали своего первенца и любимца Пьером. Таких прелестных детей ещё свет не видывал!

III

Легенда о Пьере Меркадье, родившаяся у семейного очага Мейеров, распространилась довольно широко. Мейеры имели знакомства в университетской среде, всё больше сближавшейся с миром искусства. И происходило это при посредстве музыки и музыкантов, потому что Жорж и Сарра по воскресеньям устраивали у себя маленькие концерты, на которых они не были единственными артистами. В их маленькой гостиной собиралось человек двадцать послушать современную музыку. Затем кружок Мейера привлёк внимание литераторов, группировавшихся вокруг «Белого обозрения». Лицейский ученик Жоржа, восхитившись тем, что преподаватель математики любит литературу, повёл его однажды к Натансонам, своим дальним родственникам. Сарра бросила читать Мюссе и полюбила Франсиса Жамма и Клоделя, поэта, которого очень, очень трудно понять!..

Как раз Сарра и создала известность Пьеру Меркадье, потому что говорить о Пьере, это значило косвенно говорить о Жорже — Меркадье был действующим лицом того цикла легенд, средоточием которых в её глазах был Жорж. Сама она не знала Меркадье, этого сказочного персонажа, зато Жорж… Стали расспрашивать Мейера. В этой среде искали новоявленных таинственных гениев. Во-первых, надо же было противопоставить их признанным кумирам — Бурже, Лоти, Анатолю Франсу, а во-вторых, легендарные персонажи были вполне подходящими кандидатами в знаменитости для людей, вовсе не желавших, чтобы прославился их сосед. Поэтому любители искусства периодически создавали чудовищ и героев, и мода на них докатывалась до молодёжи, искавшей образцы для подражания и восторга. Не всех удовлетворяло то, что предлагал Морис Баррес. Для религии индивидуализма требовались всё новые иконы. Каждый год она пожирала новую партию авантюристов и гениев. Поэтов, написавших одно-единственное стихотворение, правда, стихотворение ключевое, отображающее их внутреннюю жизнь и судьбы мира; учёных, разработавших одну-единственную гипотезу; философов, выставивших одно-единственное положение… а затем — чёрный провал, молчание. Молчание было в величайшем почёте у болтунов, так же, как бедность у богачей и загадочность у лавочников. Почва была подготовлена «Воображаемыми судьбами» Марселя Швоба, Вальтером Патером, Жерри и Реми де Гурмоном. Оскар Уайльд был в тюрьме, Гоген — на Таити, Верлен умер в больнице. Пьер Меркадье явился вовремя.

Прежде всего, для прославления Меркадье нашёлся литературный предлог: «Жизнь Джона Ло», хотя никто её не читал, была достаточным доказательством его мечты. Творение к тому же незаконченное. Гениальность Пьера Меркадье никто не оспаривал. Можно было даже предполагать, что драгоценные рукописи пропавшего гения были уничтожены или, по меньшей мере, припрятаны его узколобой роднёй. Тупые буржуа, чего там! Следами необыкновенного происшествия были коротенькие хроникёрские заметки, появившиеся в газетах за 1898 год… «Недавно мы сообщали о странном исчезновении преподавателя истории Пьера Меркадье. Вестей о пропавшем по-прежнему нет…» Люди разыскивали эти заметки и восхищались их пустотой, их лаконичностью. Благодаря Жоржу Мейеру, стало известно письмо, которое он получил из Египта в год Всемирной выставки. Вероятно, в минуту душевного упадка Меркадье вздумал написать человеку, который был его другом в прежней жизни. Письмо было удивительно банальное, короткое, сухое. Ни единого намёка на те великие идеи, воплощением которых стал Меркадье для всех, кто знал его имя. Ни одного слова о «Джоне Ло». «Ни единой мысли о литературе»… с удовлетворением говорили литераторы. Пьер писал о жаркой погоде, туманно намекал на игорные дома в Каире и бросил фразу, которую его почитатели вскоре стали повторять с многозначительным видом: «Люди, дорогой Мей, повсюду одинаковы, постоянно приходится бежать от них…»

Изречение имело потрясающий успех, и во всём этом мирке Жоржа Мейера стали именовать «дорогим Меем», как в знаменитом письме, и это банальное сокращение как будто являлось ниточкой близости с Меркадье, поднимало каждого в собственных глазах. Безотчётно чувствуя, как возрастает его значение от того, что он оказался единственным источником сведений об исчезнувшем, Мейер рассказывал о Пьере Меркадье весьма охотно. У него выработалась привычка недоговаривать, задумчиво молчать, оборвав фразу на середине, словно он расставлял многоточия, которые были существенным элементом его повествования. Когда в кафе «Цветущая сирень», куда Мейер ходил, чтобы поглядеть на Мореаса, или в одном из салонов, где собирались прославленные умники, появлялся какой-нибудь робкий и восторженный юноша, чуждый этой среде, почти наверняка можно было ожидать, что ему посоветуют поговорить с Мейером, весьма оригинальным человеком, который к тому же прекрасно знал Меркадье, — знаете, того самого Пьера Меркадье.

Мейер чудесно рассказывал о своём свидании с женой Пьера. Из всех шаблонных черт в жизни людей нешаблонных больше всего нас радует, успокаивает, вызывая горестное и приятное чувство сострадания, то обстоятельство, что у великих людей жены всегда глупы, вероломны и недостойны их. Вспомните жену Сократа, жену Верлена… В этом отношении госпожа Меркадье соответствовала традиции. И всё же он счёл своим долгом, не столько ради жены, сколько ради детей, а также из некоторого любопытства, передать семье Пьера Меркадье вести о нём, когда получил пресловутое письмо из Египта: «Вы хотите сказать, письмо дорогому Мею?» Вот именно, оно самое. Мейер ожидал слёз и неприятной сцены. Ничего подобного… Госпожа Меркадье взяла письмо, мгновенно пробежала его и воскликнула: «О нас ни слова… Денег нам и не думает посылать!» Вот и всё, что она поняла из необычайных приключений своего мужа. Деньги! Другого слова от них и не услышишь. Я же говорю вам — буржуа! Мейер чрезвычайно остроумно описывал убогую квартирку, которую госпожа Меркадье снимала где-то в тринадцатом округе, скопище всяких китайских безделушек в парадной комнате, безобразную потрёпанную мебель и ширмы, плохо скрывающие кровать Паскаля… Мейер всегда терпеть не мог эту ужасную женщину и в рассказе своём неизменно возвращался к временам дела Дрейфуса, когда госпожа Меркадье пыталась запретить мужу принимать у себя лучшего друга только потому, что тот был еврей…