Пассажиры империала

Госпоже Тавернье хотелось сказать, что нет, она тоже находит это странным. Но она не решилась. И пока что на сём остановились. Но через некоторое время, как это нередко у него бывало, он возобновил разговор с того самого места, на котором прервал его:

— Я иногда спрашиваю себя, что подумал бы обо мне тот молодой человек, каким я был когда-то… Да, что бы он подумал, увидев меня здесь?.. Вопрос глупейший, мадам Тавернье, но представьте, меня он беспокоит. Молодые люди не могут понять некоторых вещей. Видите ли, пока не почувствуешь, что порыв, который толкнул тебя на тот или иной путь, завёл тебя в безвыходный тупик…

Он задумался, потом поднял палец, с длинной и глубокой вмятиной вместо ногтя, и воскликнул с некоторой напыщенностью: «Grande mortalis aevi spatium!» ²²

Лишь через несколько месяцев он сказал об этом нечто более определённое и ясное.

IX

Жюль Тавернье повесил пиджак на спинку стульчика в стиле Людовика XV и расстегнул жилет. По закрытым ставням барабанил дождь. Газовый камин действовал плохо и кашлял как чахоточный.

— Вода в трубах скопилась, — заметила госпожа Тавернье, она уже сняла с себя юбку и чехол персикового цвета, расшнуровала корсет и, усевшись на жёлтый мягкий пуф, принялась расстёгивать высокие ботинки.

Хозяйская спальня, оклеенная обоями с веночками из роз, отличалась от других комнат «Ласточек» лишь изобилием безделушек и разношёрстной мебелью. Основу обстановки составлял разрозненный позолоченный гарнитур для гостиной, к которому присоединили разрозненный гарнитур спальни чёрного дерева с мягкими диванчиками и креслами, — госпожа Тавернье обзавелась им двадцать пять лет назад, когда она звалась Дора д’Аннеси; на камине стояли часы с бронзовой скромно декольтированной дамой, погрузившейся в чтение, а по обе стороны часов — канделябры, которые держали два бронзовых пажа с соколом на плече.

Жюль Тавернье пригладил тремя пальцами свои густые чёрные усы, представлявшие весьма эффектный контраст с седеющими волосами. Он был ещё крепкий мужчина и ни за что не стал бы жить с этой старой сводней, не будь патент на публичный дом выправлен на её имя. Она это прекрасно знала, мерзавка, и, поджимая свои тонкие губы, смотрела на сожителя взглядом собственницы. Жюль уныло вздохнул и снял с двухспальной кровати пушистое плюшевое покрывало.

Дора была теперь не очень-то аппетитна: грудь вверху иссохла, прилипает к костям, а пониже обвисла двумя большими плоскими мешками, живот такой чудной, не говоря уж о задней части. Старая ведьма, чего там! Конечно, господин Тавернье не лишал себя развлечений, но, разумеется, искал их не в собственном заведении: надо соблюдать правила. А с хозяйкой он не обязан любезничать, это уж извините! От него требуется только одно: к двум часам ночи возвращаться домой и дрыхнуть бок о бок с этой драной кошкой, которая кое-как смывает с физиономии румяна и белила, снимает с почти лысой головы накладные кудряшки и вешает их на бронзовую статуэтку дамы, увлечённой чтением, а вставные зубы кладёт в опоганенный таким употреблением стакан с красной каёмкой. Что ж делать, приходится терпеть; каждый добывает себе на жизнь как умеет. Теперь уж он в таких годах, что молоденькие потаскушки не станут на него работать. Впрочем, силы у него ещё достаточно, чтобы задать трёпку пьяному наскандалившему гостю.

Дора сняла с распухших старческих ног чёрные чулки. Потом, подняв голову, одобрительно поглядела на мускулы своего компаньона. Она хорошо видела, что Жюль весьма поблёк, но готова была удовлетвориться и таким сожителем, потому что насмотрелась на несчастных содержательниц публичных домов, которые сходились с молодыми вышибалами, — это всегда кончалось плохо. Красавцы удирали, обчистив кассу, или же заводили шашни с обитательницами своего заведения.

— Закрой газ, Жюль, — сказала госпожа Тавернье. — А то шипит, кряхтит, просто всю душу вымотал! А шампанское всё ещё не привезли. Сколько раз я тебе говорила: потребуй. Пусть все ящики доставят.

— Потребуем, потребуем, не хнычь, пожалуйста. Ты бы лучше последила за Эрминой. По-моему, она мошенничает, когда сдаёт тебе выручку. Лопни мои глаза, если вру.

— Эрмина? Очень может быть. Эта долговязая и солжёт — не дорого возьмёт… А почему ты так говоришь? Что-нибудь заметил?

— У неё сегодня было три гостя, а сколько денег она тебе сдала?

— Ладно. Я набавлю цену на пеньюар, на который она зарится, знаешь, тот сиреневый с кружевами… Закрой же газ, говорят тебе. Теперь уж он не кряхтит, а кашляет. Будто коклюш у него…

Воздух в комнате был как всегда довольно спёртый, и Жюль посмотрел на окно, — не отворить ли? Нет, на дворе дождь, а сырость очень вредна при застарелом ревматизме. У него иной раз так ломило ногу, что просто терпенья нет. Он выключил газ. Две лампочки, горевшие в люстре, украшенной бронзовыми зеленоватыми орхидеями, сразу уныло потускнели и померкли. Третья, испорченная лампочка, как будто была погружена в размышления.

— Интересно, — сказала госпожа Тавернье, — что он, собственно, представляет собой, этот мосье Пьер?..

В сущности, Дора говорила сама с собой. Задав этот вопрос, она поставила ботинки возле кровати и застыла в склонённой позе; белая рубашка выбилась из панталон с оборочками у колен и топорщилась сзади горбом, на который Жюль машинально устремил взгляд. Она повторила: «Интересно…» Жюль снял с себя жилет, расстегнул сорочку в голубую и белую полоску; под сорочкой оказалась тонкая вязанная фуфайка бежевого цвета. И вдруг его взорвало.

— Опять ты со своим Пьером лезешь! Мне этот господин начинает надоедать. Ишь как тебя разбирает! Только и разговоров, что про него.

Дора Тавернье, на редкость безобразная в полуголом виде, напоминала весьма удобные в хозяйстве мешки, куда суют всякую рухлядь; казалось, стоило её набить поплотнее, и тогда расправятся все её обвислые складки, и она превратится в тугой тюк. Вздрогнув от холода, она вытащила из-под подушки смятую ночную сорочку из тонкого полотна.

— Люблю, когда ты ревнуешь, — сказала она. — Тебе полезно для цвета лица.

Пока она укладывалась в постель, укутывалась одеялом, Жюль всё ворчал. Ревнует! Разумеется, он и не думает ревновать, да ещё к какому-то старому хрычу в потрёпанном сюртуке. А всё-таки неприятно, что мадам каждый вечер, как по расписанию, когда ставит ботинки у кровати, начинает восхвалять этого завсегдатая своего кабака, его повадки и разговоры. И что она видит в нём любопытного? Голодранец! Он бы и рад позабавиться с хорошенькими девочками, да кишка тонка — денег нет. С этакими гостями не разживёшься, живо прогорит заведение.

— Так что уж помалкивай лучше, не суйся с этим папашей Колитом, — закончил он зычным басом.

— Что? Что? Папаша Колит? — Дора задохнулась от негодования. Хотя, по правде сказать, прозвище немножко подходит. А всё-таки клиент уж очень обходительный!

— Ты что разоряешься, Жюль? Не хочешь, чтоб со мной обращались вежливо? Тебе, видно, больше нравится, когда со мной нахальничают, как тот мерзавец… Помнишь? Мне ведь тогда пришлось за тобой посылать…

— Ладно, ладно! — завершил Жюль разговор. — Я, знаешь, твоего хахаля вот куда пошлю!.. — И для полной точности пояснил свои слова жестом. Потом сбросил помочи и снял брюки. Госпожа Тавернье, устраиваясь поудобнее на подушках, подумала немножко и сказала:

— Всё равно, милый мой, ты настоящая сволочь и ужасный грубиян.

Жюль почти уже заснул, когда Дора повернулась под одеялом к нему лицом. Она, вероятно, продолжала думать вслух, как будто вела разговор с Жюлем:

— А всё-таки, что ни говори, но в нём есть что-то особенное, от всех он отличается. И он несчастлив, — я уж это сразу угадала. Да он вроде как и сам признался. И вот сегодня вечером я ему и говорю… мы с ним потолковали нынче как всегда… Я ему и говорю: «Мосье Пьер…»

— Ну вот, снова здорово! Опять двадцать пять! — буркнул Жюль и уткнулся носом в подушку. Но Дора, игнорируя насмешку, продолжала: