Пассажиры империала
Шрифт:
— Я ему и говорю: «Мосье Пьер… мосье Пьер, вы никогда не думали, что вам надо жениться. Может, вы тогда были бы счастливее…» Перестань, Жюль, что ты всё бурчишь. Ты думаешь, если женщина содержит публичный дом, так у неё никаких чувств нет. Ошибаешься: «Может, говорю, вы были бы тогда счастливее, мосье Пьер. Подумайте только: будет у вас жёнушка, дом, семья…»
— Ну, а он что ответил?
— Ага, заело! Вот именно, — что он ответил? Ничего он не ответил, только захохотал. Прямо весь корчился от смеха. А ты почему хохочешь, скажи, пожалуйста?
— Что же я не имею права и посмеяться?
— Глупый ты человек. Сам не знаешь, над чем смеёшься. А мосье Пьер знал, почему он смеётся. И уж до того смеялся, до того смеялся — даже слёзы у него на глазах выступили. И только одно твердит: «Ну и отмочили, мадам Тавернье, ну и отмочили!» По-моему, даже странно немного. А по-твоему? Он ведь такой приличный человек, воспитанный. Я иной раз позволю себе скоромную шуточку, он сейчас же меня остановит, и мне даже
На следующий день Дора предложила господину Пьеру рюмочку абсента. Он отказался.
— Ну чего ж вы? Брезгаете моим угощеньем? — укоризненно сказала она. Однако она ошиблась.
— Что поделаешь, мадам Тавернье, — со вздохом ответил господин Пьер. — Другие к старости любят выпить. И я их вполне понимаю, но мне печень не даёт. Так кое-что позволяешь себе понемножку, — сколько моё бренное тело допускает. Как обветшалый замок, разрушается мой организм, разваливается по частям.
— Как вы сказали?
— А ведь я знаю людей моих лет, которые до сих пор ещё ездят на велосипеде. Да, каждое воскресенье. По будням только мечтают об этом. Мне и думать нечего, у меня расширение вен. Да, мадам Тавернье, к сожалению, должен вас огорчить… Показывать вам свои икры мне конечно, не надо, — верно? Венозные узлы. Может, это тоже от печени… А возможно, оттого что при моей профессии мне часами приходилось стоять на ногах…
Госпожа Тавернье размышляла: кому же приходится часами стоять на ногах? Адвокатам? Кто знает, как это у них там делается, у адвокатов. Да в конце концов господин Пьер, может, вовсе и не адвокат. А он продолжал:
— Кроме того, у меня грыжа. Да, левосторонняя паховая грыжа, и мне приходится носить бандаж. Он, конечно, не очень мешает. Привыкаешь. Но всегда надо быть начеку, а не станешь следить за собой — может произойти ущемление. У меня один знакомый умер из-за ущемления. Никогда не забуду, какой запах стоял у него в спальне…
Из двери во внутреннее помещение вышел Жюль Тавернье, в котелке и в парадной тройке. Дора, увлечённая разговором, нагибалась над столиком и, протянув руки по мраморной доске, поигрывала пальцами. Увидев Жюля, она бессознательно отодвинулась от господина Пьера.
Жюль, как будто и не замечая клиента, подошёл к хозяйке. Барышни смотрели на него с удивлением: сцена была необычайная. Жюль с важностью объявил:
— Ухожу сейчас. Буду в «Бар-и-Тоне» с мосье Мореро.
Жюлю совсем не свойственно было предупреждать Дору Тавернье о своих отлучках и свиданиях. Правда, Мореро был хозяином «Глициний» и заведения на улице Папийон. Особа значительная. Лестное знакомство для простого кабатчика и вышибалы.
— Придёшь к обеду? — спросила госпожа Тавернье. — Для тебя бараньи отбивные готовлю сегодня…
Жюль ответил уклончиво. В другом конце комнаты Андре и Мадо, сидевшие по бокам подвыпившего моряка, сравнивали, у кого из них лучше грудь, и господин Пьер рассеянно следил за этой сценой. После ухода Жюля наступило молчание. Люлю, Эрмина и Сюзанна, облокотившись на стойку в баре, о чём-то беседовали между собой, остальные работали. Госпожа Тавернье сказала спокойно, как будто никто и не прерывал их беседы:
— Разумеется, бандажи есть на всякие цены, но за удобный бандаж, который хорошо держит, надо, понятно, отдать большие деньги. Я вот видела такие на Севастопольском бульваре! Там в витрине бандажи надеты на позолоченные статуи… Магазин со всякими медалями, — это они премии получили на выставках в Нью-Йорке и где-то ещё, не помню уж где… специально для грыжи…
Размышления госпожи Тавернье были прерваны заливчатым смехом Мадо. Господин Пьер с удовольствием отхлебнул пива из своей кружки и тыльной стороной руки стряхнул пену с усов. Немножко откинувшись на спинку стула, прищурил глаза.
— Дело не только в цене, дорогая моя, — произнёс он, — и вдруг позабыл, что собирался сказать, — так его поразила одна особенность в рассуждениях Доры, которой он сперва не заметил.
— Как мило с вашей стороны, что вы рассматриваете данный вопрос именно с такой точки зрения. Вы хотите ободрить меня, — я это отлично вижу. Вот, в сущности, почему мужчина моих лет чувствует себя как дома у вас в «Ласточках». Здесь к моим недугам относятся снисходительно. На них и внимания не обращают. Ну вот эта Мадо… Когда я был с ней… она меня даже не спросила, что это у тебя такое? Во-первых, им на всё наплевать. Они столько всего насмотрелись! Ещё и похуже видали, — скажу без хвастовства. Мадо мне сказала: «А ну покажи, прыгает эта штука, когда ты кашляешь, или нет?» И тотчас же с большим тактом объяснила мне, что у неё был гость, совсем молоденький и хорошенький студент-медик, у которого грыжа спускалась в мошонку… Сразу я почувствовал себя помолодевшим, и даже моя грыжа как будто стала невинной игрой… Ну вроде фантиков… Да разве я найду где-нибудь ещё такое добросердечие, как у этих девиц? Верно, мадам Тавернье? Кой чёрт!
Дора ничего не ответила. Сделав выводы из приведённого примера, она сожалела, зачем не сообщила, что статуи на Севастопольском бульваре все изображали великолепных мужчин, настоящих атлетов. А на Мадо она поглядывала с каким-то странным и сложным чувством. Ведь прошло
уже два месяца с тех пор как господин Пьер был в спальне у Мадо, а он всё ещё говорит об этом.На другой день и ещё несколько дней подряд она всё искала в газетах объявления, рекламирующие бандажи, употребляемые при грыжах. Ведь бывает порой, что у нас возникает интерес к какой-нибудь стране, о которой мы прежде никогда и не думали. Представьте себе, что где-то в Гонолулу уже четвёртый месяц живёт племянник вашей давнишней знакомой. Тотчас же у вас появляется такое чувство, словно это отчасти касается вас, и вы ищете в географических атласах Гонолулу. Как-то утром Дора Тавернье даже отправилась на Севастопольский бульвар и с интересом рассматривала в витрине Аполлона Бельведерского и Дискобола, на которых были надеты специальные кожаные пояса. Дискобол напоминал любовника, который был у неё около 1890 года, — она носила ему передачи в тюрьму Френ, куда его посадили за поножовщину. Его звали Альфред, помнится даже Альфред Ренар… Только у Альфреда не было грыжи. И расширения вен не было.
X
Из низкого и чёрного сводчатого прохода под воротами никогда не убирали мусорных ящиков, только днём оттаскивали их в угол, а вечером немножко выдвигали, как будто нарочно для того, чтобы люди натыкались на них. Нередко бывало, что из ящиков выскакивали крысы и, бросившись на улицу, исчезали в сточной трубе. В проходе несло застарелым запахом стирки и кухонным чадом. А двор, какой-то несуразный, казался дном тёмного колодца с неровными стенками; солнце даже летом не проникало в него ниже третьего этажа. К дому прилепилась застеклённая будка, в которой стёкла изнутри были затянуты пёстрыми ситцевыми занавесками как раз над водопроводным краном; кран всегда был плохо привёрнут, и постоянно из него сочилась вода, стекая между сырыми рассевшимися булыжниками. В будке помещалась привратница дома номер девять; «Ласточки», хотя у них чёрная лестница выходила на тот же двор, значились под номером одиннадцать. Полукруглый выступ этого корпуса выдавался во двор как раз напротив привратницкой: в этой ротонде находилась кухня «Ласточек» с грязными окнами, распространявшая по двору дым и запах подгорелого сала. Проход, остававшийся между выступом дома номер одиннадцать и привратницкой, вёл на задний двор площадью в девять квадратных метров: туда выходили две двери и одно окно. Одна дверь называлась «подъездом номер два» (подъезд номер один находился под воротами); вторая дверь принадлежала квартире, которую занимало семейство Мере. Окно должно было пропускать свет и воздух для означенного семейства. В теории, как говорится. Квартира состояла из прихожей и единственной комнаты. Прихожая была таких размеров, что если бы входную и внутреннюю двери открыть одновременно, они обязательно стукнулись бы друг о друга. Поэтому наружную дверь постоянно держали отворённой. А в комнате помещались следующие лица: Эжен Мере, рабочий обувной фабрики, коротконогий великан с каштановой шевелюрой, с маленькими-маленькими глазками, как будто проколотыми булавкой; его жена Эмили, которая совсем недавно была прехорошенькой женщиной, и пятеро детей, из коих младшего мать ещё кормила грудью. Сколько же нужно было терпения и изобретательности, чтобы разрешить проблему размещения всех обитателей этой комнаты, учитывая то обстоятельство, что ни один из них не умел ходить по потолку!
Мебель была тут лишь строго необходимая: кровать, на которой спали родители и грудной младенец; дряхлый ухабистый диван зелёного цвета, со спинкой, изогнутой по краю подобно витым скобкам; одной ножки не хватало, но Эжен Мере заменил её чугунной чушкой, найденной на улице, и для прочности воткнул её в одну из многочисленных дыр, имевшихся в полу. На этом диване спали «валетом» двое мальчиков, угощая друг друга пинками. Двух дочек укладывали спать в большой ящик, на тюфяк, сделанный из холста и старых газет, — произведение Эжена. Днём ящик переворачивали вверх дном, и получался стол; стульев не было, сидели на кровати и выцветшем зелёном диване, не раз промоченном ребятишками. Какие там стулья — и без того негде повернуться! Лишь только начинался день, Эмили с младшими детишками переселялась в прихожую, где стоял почти целый чёрный стул с плетёным сиденьем, и на задний двор, где сразу становилось тесно, когда какой-нибудь человек проходил по нему, отыскивая подъезд номер два. Двое старших — девочка и мальчик — с самого утра удирали на улицу потолкаться среди какого-нибудь сборища. Отец уходил на работу или искать работы. Из дымовых труб во двор падала сажа, в горле першило от дыма, когда его сбивал ветер. На чёрных и сырых липких стенах дети чертили гвоздём загадочные рисунки или длинные волнистые линии. С одной стороны двора — между кухней «Ласточек» и окном семейства Мере — стена высотой доходила только до второго этажа, а сверху на ней была решётка (в играх она изображала тюрьму). Стена с решёткой отделяла двор дома номер девять — одиннадцать от двора дома номер тринадцать. По чьей-то фантазии на этой ограде немного выше человеческого роста была приделана бронзовая голова фавна с выпученными глазами и в венке из виноградных гроздьев, в зубах фавн держал позеленевшее кольцо. Говорили, что к этому кольцу в давние времена привязывали лошадей. Но что за дьявол, где же стояли привязанные лошади, когда в этом закутке малым ребятам и то негде было поиграть в пятнашки.