Пассажиры империала

Всё устремлялось к некоему сиянию, к золотистому свету, разливавшемуся впереди между холмами, где уже простирались поля, а не тот величественный парк, который являлся продолжением столицы. Золотистый свет, подобный мареву. К нему была устремлена вся её жалкая и грязная жизнь, её проданная и осквернённая юность, годы порабощённой молодости, отданной за деньги в усладу мужской похоти, и скаредная старость, ночные бдения жадной торговки живым товаром, беспокойно подсчитывавшей по книгам свои доходы, которые накоплялись слишком медленно для того, чтобы обеспечить слишком близкое и страшное будущее. В золотом сиянии перед ней открывался сказочный мир. Всё то, ради чего жила и пережила себя Дора Тавернье. Теперь она победительницей проезжала вдоль дорожки, проложенной для прогулок, по берегу реки, от моста в Пюто до моста в Сюрене, слышала весёлый визг и крики детворы, видела прыгавшие по траве огромные мячи и вертевшихся вдалеке всадников, игравших в поло. Она проехала через Сену по мосту и, чувствуя себя императрицей, снисходительно взирала на проплывавшие внизу буксирные пароходики и баржи; с нежностью глядела она на Голубой павильон, вспоминая, как ещё при Феликсе Форе ездила туда в ландо. Проезжая через Сюрен и Сен-Клу, она чувствовала, что вокруг неё простонародье, и гордилась своим рангом и положением собственницы. Но к гордости у неё не примешивалось злобы, — напротив, чувство счастья, от которого она становилась добрее. Она полна была снисходительности к людям, душевного покоя и охотно давала бы сейчас мелкой сошке на чай за услуги. Трамвай поднимался по довольно крутому откосу. По обе стороны дороги, осенённой деревьями, то и дело попадались кабачки. Кругом опять была дачная местность с виллами, построенными из серого камня. Подъём кончился, наверху были решётчатые ворота: ипподром Сен-Клу. Доре хотелось петь. Она с трудом подавила горячее желание затянуть старинную песенку:

И видя, как она мила,

Я думал: что ж она так пьёт,

Бедняжка?

Когда проезжали зелёное поле ипподрома, её охватывало нетерпение. Она проверяла, тут ли её вещи: боа из перьев, сумочка, зонтик. Ей уже не сиделось на месте. Она вставала. Потом подходила к двери, заглядывала на площадку вагона, снова садилась на краешек скамьи. Однако до Жёлтых ворот ехать было ещё добрых пять минут.

Трамвай бежал теперь выше парка Сен-Клу, густого и как будто погружённого в сон; дремали синеватые кроны его деревьев, его запущенные аллеи, его круглые полянки. Разноцветные афиши уродовали придорожные дома и даже пестрели на стенах хижин среди засеянных полей. Потом опять шли дачные участки, заборы. Лачуги. На дорожке между молодыми деревьями сохло развешанное бельё. Кругом мелькали дачки, кривые, хромые, подслеповатые. Поля. Заборы. И вдруг, как пережиток прошлого, — ферма, похожая на те крестьянские дворы, что были когда-то в Иль-де-Франсе. Опять афиши. Пыль. Пыль.

Дора вставала, садилась. Вагон постепенно пустел. Наконец остались в нём только кондуктор и Дора со своими мечтами. Кондуктор прошёл через весь вагон и переменил дощечку с указанием направления трамвая. Трамвай тащил за собой пустой прицеп, — он напоминал хвост, привязанный к воздушному змею, и болтался то вправо, то влево. Дора буквально кипела, роняла зонтик, роняла боа, мысли её прыгали наподобие прицепного вагона. Вдруг она встревожилась, не забыла ли ключ, и стала рыться в сумочке.

Но вот и Жёлтые ворота. Конечная остановка.

XIV

Небо от зноя как будто выцвело и стало сероватым; улица, ещё без домов, шла в гору между заборами, низкими изгородями и пустырями. А то вдруг торчала, словно испорченный зуб, дача в стиле модерн с круглым чердачным окном, или аппетитно белел настоящий пряничный домик с островерхой крышей тёмно-красного цвета, дальше наводили уныние осколки стекла, воткнутые в гребень ограды, и незаконченные ворота в нормандском духе. Внезапно разливался запах жимолости — нежданный, словно улыбка строгого министра. По земле, усыпанной щебнем, тянулись красноватые колеи. В стороне кто-то изо всех сил стучал молотком.

На косогоре носом книзу стоял миниатюрный «пежо», удерживаемый на скате ненадёжными тормозами.

Дора Тавернье взбиралась по этой крутой и мрачной улице, подбирая шёлковое коричневое платье с вышивкой из чёрного сутажа. На груди у неё блестел эмалевый трилистник о четырёх листочках.

Ей вспоминались горы вокруг Гренобля. Тогда ей было восемнадцать лет! В фуникулёре она познакомилась с солдатом, альпийским стрелком. Как всё это теперь далеко и каким кажется неважным. А ведь она чуть не отравилась, хотела умереть, когда у неё случился выкидыш. До чего глупа молодость! Ну, что бы она стала делать с ребёнком на руках? А теперь бы он был взрослым мужчиной, грубым буяном, путался бы с девками, пьянствовал. Она вспомнила об отце ребёнка. Отец! Какой он отец! Не стоит думать о таком бандите. Он и помер-то в тюрьме. Если отдавать своё сердце людям, ничего путного не добьёшься. Всю жизнь у Доры было только одно честолюбивое желание: собственная дача! И вот она — воплощённая мечта. Дора подошла к своей даче. Светло-серый забор, зелёная калитка. На углу — чугунная ваза на цоколе. Надо посадить в неё розовую герань. Когда толкнёшь калитку, звенит укреплённый над нею колокольчик. Входишь в волшебный мир. Сначала — сад. Дора откинула ставень, и, как всегда в эту минуту, у неё бешено заколотилось сердце. Одна в своём раю. Маленький сад или «парк», как говорят в Гарше, — но каких ужасов, пережитых в прошлом, он стоил — это знала только сама Дора. А ведь некоторые воображают, будто гулящим легко даётся хлеб. На даче всё ещё никто не живёт, и поэтому сад запущен, дорожки поросли травой, на них нападали листья. Надо бы подрезать каштаны и японские деревья с глянцевитыми листьями. Надо бы выполоть из сердца владелицы этой дачи буйно разросшиеся сорняки, иначе в нём воцарится беспорядок, как в её саду.

Над всеми чувствами в душе Доры возобладала горькая обида на то, что молодость её была искалечена и что молодости уже нет. Дора не задавалась вопросом, на что ей был бы в двадцать лет этот оштукатуренный беленький домик, с крылечком и глухими железными ставнями, покрытыми пылью. Она только грустила, зачем всё то, что ей казалось раем, пришло так поздно, быть может, этот уютный флигелёк стал бы приютом какого-нибудь безумного увлечения, приютом любви. Любовь! Это слово вызывало у неё и смех и раздражение, и всё же как только Дора, женщина, прошедшая огонь и воду и медные трубы и полная глубокого скептицизма, попадала сюда, у неё, быть может, благодаря стеклянному навесу, устроенному над узкой входной дверью, всегда создавалось впечатление, что где-то тут, совсем близко, её ждёт счастье любви, которой не хватало только этой рамки, чтобы стать действительностью. И в дом она входила не сразу, всегда сначала садилась передохнуть на светло-зелёную садовую скамью, сделанную из деревянных планок.

Кончиком зонта чертила на песке сердце, пронзённое стрелой. Сад был узкий и длинный, как кишка, в самом его конце устроили игру — «волшебная бочка», и со скамьи видна была сидящая на бочке лягушка, облезлая и заржавленная, хотя за четыре года никто ни разу не забавлялся этой игрой. Дом был двухэтажный, окна расположены симметрично, — по два окна справа и слева от парадного. Дора уже предвкушала, какое ощущение прохлады и тишины охватит её, когда она отворит дверь. Свой угол. Это всё-таки приятно, что ни говори.

Может быть, Жюль догадывался о её настроениях? Он очень редко приезжал сюда. Он предоставлял ей и торжествовать и сетовать без помехи. И она широко пользовалась этой возможностью, — горесть её доходила до нестерпимого отчаяния. В сущности, Жюль обладал тактом, его присутствие здесь было бы для неё невыносимым. В своём доме она чувствовала себя как на исповеди у духовника. Она сняла шляпу, украшенную двумя куликами, и взбила волосы, недавно преобразовавшиеся в каштановые.

Теперь у неё есть собственный дом. Дом, принадлежащий ей одной. Дом, где она может слышать лишь свои собственные шаги, свои собственные вздохи. Дом, объятый сном, но полный вещей, которые она накопила, вещей для неё драгоценных, — лишиться их всё равно, что вырвать кусок из сердца. Дом, в котором так хорошо было бы провести ночь, спать совсем одной. Уж сколько лет она мечтала об этом, но всё не позволяла себе осуществить свою прихоть, боясь разочарования. Она выдумала целый роман, наслышавшись историй об убийствах богатых старух в пригородах Парижа. Полоснут ножом, и конец. И хорошо!.. Что она потеряет?! Да, так говорится. А страшно.

Чудесно, что тут нет Жюля. Нет ничего, напоминающего о «Ласточках». Дора чувствовала себя тут очень старой и вместе с тем очень молодой. Пожалуй, ещё с феями здесь встретишься. Каждую дверь она отворяла с таким чувством, словно совершала святотатство. Не решалась подолгу оставаться в комнатах и как следует стереть пыль. В полумраке, царившем в них, было столько покоя и таинственности! На этажерках и полочках множество безделушек, — уйму времени приходилось тратить на то, чтоб смахнуть с них пыль. И как раз в это время неотвязная мечта не давала ей покоя, становилась зримой, осязаемой.

Странная и сладкая мечта. Дора отгоняла её, боролась с ней, как борется юная девушка с первой своей любовью. Она сердилась на себя за то, что мечта эта обязательно приходила к ней, заранее высмеивала себя, — но всё напрасно! Невозможно было удержаться. Её мысли, как она это и предвидела, всегда шли в одном и том же направлении. Пять-шесть минут ещё удавалось отвлечься от них, занявшись какими-нибудь хозяйственными делами. Но не хватало сил противиться грёзам. Дора сдавалась.

И тотчас мечта завладевала ею. Рамка была всегда одна и та же: вот этот дом, где она уже как будто живёт сколько-то времени, поселившись в нём совершенно просто, естественно. Жизнь её идёт своим чередом, и уже как будто начинаешь привыкать к совершившемуся великому чуду. В доме живёт ещё один человек, кроме неё. И ничего в этом нет таинственного, всё самое обыкновенное. Никаких вопросов себе не надо задавать. Всё уже наладилось. Как будто и не придаёшь особого значения тому, что этот человек находится тут, что больше уже не надо ждать его появления. А между тем его присутствие придаёт смысл всему окружающему, даже вещам, брошенным на столе, которые она прибирает после него без всякого раздражения. Но человек этот — вовсе не Жюль. Ах нет! — только не Жюль!..

В нос ударяет запах табака. А где же он сам-то, несносный человек? Наверное, в саду, перекапывает землю. Ну, что ему вздумалось посадить груши? Разве дождёшься от них плодов? Лучше бы цветы посадил. Например, анютины глазки, хорошие цветы — анютины глазки! Прямо бархатные. Дора любила жёлтые анютины глазки, с лиловым пятнышком в середине. И если вовремя посеять семена… Смутно, очень смутно Дора чувствовала, что она играет комедию. Но такая игра ласкала сердце. Да ведь кое-что тут было вполне реальным — её дом.