Пассажиры империала

— Вот и Бетси вернулась, — заметила Эльвира.

Бетси? Маленькая девочка?.. «Можно подумать, что она влюблена», — прошептала Рэн.

Она прошла по балкону и, заглянув в окно, увидела Элизабету, которая играла, не глядя ни на ноты, ни на клавиши, трепетавшие под её пальцами; Элизабету, безотчётно вздымавшую юную грудь и сгибавшую своё длинное и стройное тело; Элизабету, всецело отдавшуюся звукам музыки, своим безумным мыслям и никого не видевшую, кроме молодого мужчины, который переворачивал для неё страницы нот, давным-давно знакомых ей наизусть… У мужчины был задумчивый взгляд и тоненькие усики цвета спелого овса, а волосы чёрные, и они падали на лоб широкой прядью, скрывая часть его мыслей, — те самые мысли, которые, вероятно, казались женщинам глубокими. Ведь у него было обаятельное лицо, а смокинг очень ему шёл, жилет был щегольской — шёлковый в полоску тёмно-серого и жемчужно-серого цвета. Эту модель Рэн видела в витрине Шарве; галстук был переливчатый, как сизая грудка голубя, и вполне гармонировал с музыкой. Несомненно, незнакомцу не было и тридцати лет, ногти он отращивал длинные, а руки у него были холёные.

В глубине комнаты сидела третья сестра, ещё носившая короткие платья, — это как раз подчёркивал луч солнца, протянувшийся по её ногам; девушка держала на коленях мальчугана лет пяти в костюмчике песочного цвета, с голыми икрами, с длинными кудрявыми волосами.

Вдруг музыкальная фраза оборвалась, и, захлопнув крышку пианино, Элизабета вскочила с места, — она заметила Рэн и стала вдруг светской женщиной. Взяв за руку молодого человека, она сказала, подводя его к гостье:

— Пойдёмте, мосье Меркадье, я вас представлю баронессе фон Гетц. Но не смотрите на неё слишком много, она так хороша, что мы все будем ревновать.

Пока Рэн целовала эту взрослую барышню и думала, что ещё недавно она была совсем ребёнком, похожим на прозрачный ручеёк, за который делается страшно, как бы его не замутил брошенный камень, она видела за нею глаза мужчины, знакомые глаза. Так это сын Пьера? Только он моложе и куда красивее отца. Он поклонился и поцеловал ей руку, она почувствовала прикосновение мягких усиков цвета овса.

И тогда в сумраке раздался звонкий детский голосок Жанно:

— Знаешь, эта тётя мне нравится… она красивая… только пусть она снимет свою гадкую шляпу.

XXXIII

— Я так и не узнала, почему он уехал… Из-за Генриха? Но это ничего не объясняет. Может быть, ему наговорили что-нибудь про меня? Сплетники бог знает что могут выдумать. Какие-то чужие, незнакомые люди, неизвестно откуда они берутся, а вся твоя жизнь в их руках… Я и не знала, что люблю его… А я любила его. Меня охватило отчаяние. Я бросилась в объятия первого встречного, только бы забыться. Это был юноша, совсем ещё мальчик… А твой отец… Нет, клянусь, он не был моим любовником! Клянусь! Иначе мне было бы стыдно перед тобой. Как плохо ты меня знаешь!

Они пили чай в «Паласе», в огромном салоне, белом с золотом, где оркестр играл «Тремутард». Они сидели за столиком в уголке этого залитого светом зала, а вокруг была шумная толпа женщин, сбросивших свои манто на спинку стула, вокруг были трепещущие переливы хрустальных люстр и суетливые лакеи, развозившие на мельхиоровых тележках подносы с набором печений и миниатюрных пирожных. Это было новшество: по примеру «Карлтона», ресторан ввёл у себя «чай по твёрдым ценам» — пять франков с персоны: кушайте, сколько хотите. Поэтому пожилые дамы, в одеяниях фисташкового цвета или цвета давленной клубники, поглощали несметное количество крошечных тарталеток, эклеров с шоколадным кремом и требовали себе второй бокал шампанского.

«Я такая же, как они», — думала Рэн, и смотрела на Паскаля, не решаясь продолжать это горестное сравнение перед лицом силы и молодости своего спутника. Пожалуй, это безумие, что она ему отдалась, да ещё так скоро. Впрочем, не так уж скоро. Боже мой, это ужасно, когда все привлекательные мужчины обязательно бывают моложе тебя. Сын Пьера, подумать только.

— Он ушёл, — задумчиво сказал Паскаль, — так же как ушёл от нас, не сказав ни слова, совсем нежданно. Видишь ли, Рэн, бывают часы, когда я понимаю отца, когда я глубоко чувствую, что он был моим отцом, потому что мне приходят какие-то необъяснимые мысли, которые, однако, раскрывают всё, что в нём удивляло людей… Вот живёшь, всё как будто очень просто, естественно, и вдруг жизнь покажется тебе каким-то дурным сном, хотя ничего особенного не произошло… Но ты бьёшься, как в тисках… хочется покончить с такой жизнью или уж проснуться наконец…

Слова текли под звуки музыки и звяканье чайных ложечек, под гул разговоров, шелест шелков, шарканье ног торопливых лакеев и сдержанный женский смех. Рэн преследовали воспоминания о Монте-Карло, воскресшие через шестнадцать лет, когда прошла почти вся её жизнь; а ещё она думала о своём странном осеннем романе, в который ветер занёс песни былой любви. Сын Пьера! Она держала кончиками пальцев песочную трубочку с подрумяненными краями, посыпанную жареным миндалём. И на ум ей приходили жестокие мысли о сухих свернувшихся листьях, которые уже с сентября месяца усеивают Елисейские поля. Всегда в душе у неё, словно широкая незаживающая рана, было сознание своего возраста, это открытие, совершавшееся каждый день. А между тем она была ещё хороша. Слово «ещё» царапало слух, отдавалось болью во всём теле. Рэн вспомнила, как в номере унылой гостиницы в Отейле, где Паскаль впервые сбросил с неё одежду, он воскликнул: «Как ты молода! Как ты молода!» — таким же тоном, каким ещё вчера он говорил ей: «Как ты хороша!..». Она была ещё хороша, — вот и всё.

— Интересно, о чём ты думаешь, злая? — проговорил со вздохом Паскаль. — Ты меня не слушаешь… Опять унеслась в свои владения!

Это было принятым у них выражением. С какой чудесной быстротой у любовников возникает этот символический язык племени Сиу, язык их любви.

— Да, — сказала она. — Я побывала в своей вилле, она стоит где-то там, на берегах Отчаяния. Туда я тебе никогда, никогда не дам войти… Вокруг в саду цветут ядовитые цветы, но они вырастают только для меня одной… И есть там ещё злой пёс…

По правде сказать, этот увлекательный параллельный диалог шёл у них всегда, пока по обоюдному согласию они не прерывали его для любовных утех, занятия ещё более увлекательного. Тогда каждый ценил в другом серьёзное отношение к делу. Но и в промежутках они не были чужды друг другу благодаря присутствию некоей тени. Тени Пьера Меркадье.

— Мне с детства внушали, что мой отец негодяй, — продолжал Паскаль, — и, конечно, не зря его так честили. Моя жизнь — отрицание его негодяйства. Я никогда не восставал против некоторых обязанностей. Семья, кормить свою семью. Мать… не думаю, чтобы я её, беднягу, очень уж любил, и, если хочешь знать, она просто-напросто глупа… Что касается сестры… Ну, разумеется, есть ещё ребёнок… Из-за кого же я запутался во всей этой семейственности, как муха в паутине? Мужчина хочет идти своим путём, быть свободным, — это вполне естественно… Но я об этом не помышляю, и всё из-за отца. Его свобода стала моей тюрьмой, понимаешь? К счастью, существуют женщины… все женщины… Каждая новая женщина, видишь ли, это словно распахнувшееся окно… а за ним тайна… ширь… это так же хорошо, как бродить где-нибудь ночью…

Между ними была тень — Пьер Меркадье. Когда Рэн в первый раз побывала в «Семейном пансионе Звезда», она сама себе не признавалась, что пришла сюда на поиски своей молодости, она ничего не ждала от своего любопытства, кроме продолжения странного романа, — ведь она прочла когда-то лишь несколько его страниц… а теперь её интересовало продолжение, в котором главного героя уже не будет. Она встретила сына Пьера Меркадье. Но в объятиях сына она отдалась Пьеру. Странно, что через столько лет глаза не изменились. Те же самые глаза. А ведь тогда ей и в голову не приходило, что она любит его. Она и знала-то его лишь несколько недель. Да в конце концов что это было? Обыкновенное знакомство за карточным столом, и больше ничего. Случалось ли ей думать о нём с тех пор? Раза два, пожалуй, вспоминала, удивляясь его исчезновению… А вот теперь стало совершенно ясно: она хранила его образ в глубине сердца. Жизнь её пошла бы совсем иначе, если бы он остался! Ей вспомнилось, что в тот вечер она издали видела, как он играет за другими столами… В тот вечер Карл сказал ей… Но, слушая Карла, она думала о Пьере Меркадье, этом коренастом человеке, который рассказывал ей о Джоне Ло… Джонни! Только сейчас Рэн вспомнила, что называла его Джонни.

— Знаешь, я называла твоего отца Джонни…

— Джонни?

— Да. Из-за той книги, которую он начал писать. Кстати, ты не знаешь, куда твоя мать девала его бумаги?

Нет. Паскаль этого не знал. Рукопись? Можно поискать. В доме была коробка, в которой госпожа Меркадье прятала разные вещи… Оркестр заиграл танго.

— Я понимаю папу римского, — сказала вдруг Рэн. Паскаль удивлённо посмотрел на неё. — Ну да, он ведь наложил запрет на танго…

Оба улыбнулись. Под столом их руки нашли друг друга.