Пассажиры империала

На улице собиралась толпа. Из окон высовывались головы. Остановился носильщик с ручной тележкой. Шофёр такси давал неистовые гудки. Вокруг теснились дети. Родные дети Эжена тоже были тут и смотрели, широко раскрыв глаза. Эмили тихо сказала мужу: «Пойдём… ты меня дома побьёшь…» Дома? Смеяться окровавленным ртом было больно. Снова прихлынула ненависть к непотребному дому и, погрозя кулаком, Эжен закричал: «Спалить его! Погодите, я подожгу!» И это слышали соседний мясник, несколько остановившихся прохожих и тётушка Бюзлен, любопытства ради явившаяся поглядеть… На пороге заведения показался Жюль Тавернье и произнёс что-то угрожающее.

— Пойдём! — сказала Эмили. — Ты же видишь, дети тут…

Эжен вытер себе лицо, испачкав весь рукав кровью. До левой рассечённой брови было больно дотронуться. Он посмотрел на своих детей, стоявших в первом ряду зрителей. Дети думали, что отец их пьян.

Когда Жюль вернулся, бар в «Ласточках» являл собою весьма странную картину. Следы побоища ещё не были уничтожены, но Фредерик, в сопутствии восхищённой Люлю, уже потягивал у стойки вино, которое ему наливала Дора, чтоб он поскорее оправился от волнений, а все остальные, включая и господина Пьера, столпились посреди комнаты вокруг мадемуазель; с умильной улыбочкой на жёлтой физиономии, осыпанной пудрой, она, сморщив свой гадкий нос, смотрела на кричавшего благим матом младенца, которого держала на руках. Это был малютка Эмили Мере, оставленный матерью в швейцарской, то есть в «кабинете» помощницы госпожи Тавернье, где Эмили работала, когда мадемуазель прибежала сказать, что пришёл Эжен и ужасно скандалит…

— Какой малипусенький, какой холёсенький. Засмейся, деточка, засмейся, лапочка! Тю-тю-тю-тю!

До чего ж у них всех был идиотский вид: и у девиц, по привычке вихлявших задом, вихлявших грудью, выставлявших напоказ свои дешёвые красоты, и у старого господина в сюртуке, хихикавшего и сюсюкавшего вместе с ними: «Тю-тю-тю-тю!» Жюль пожал плечами:

— Ладно! А кто же им отнесёт ихнего крикуна?

Фредерик сообщил последние новости: Болгария напала на Сербию, опять на Балканах всё пошло вверх тормашками… Греки… Турки… «Да у них там всегда война, — сказала Люлю. — А я вот знала одного грека… Хочешь верь, хочешь нет, но с ним обязательно нужно было говорить про его маму… а иначе ни черта…»

XXX

— Опять в куклы играть? — сказала Софи. — Не понимаю, Жанно! Какой же ты после этого мужчина? Ах, какие я глупости говорю: конечно, ты не мужчина, а маленький мальчик. Мне даже просто неудобно водиться с таким малышом. Ах, замолчи. Вот когда тебе будет семь лет, тогда и говори. В семь лет дети умнеют. Я уже десятый день, как поумнела… Семь лет!.. А до тех пор… Да если б твоя кукла хоть красивая была! А то она одноглазая, волосы пыльные и так плохо одета — в серый вельветовый костюм с рубчиками. Фи! Какое безобразие! Кто же носит вельвет с рубчиками? Это так грубо, так неприлично, так старомодно. Носить вельвет непозволительно.

Софи делает ужасную гримасу: морщит нос, а щёки так надувает, что они совсем закрывают нос, уголки рта опускаются двумя дугами, а серые глаза уродливо косят. Кажется, что её вот-вот стошнит. Вельвет с рубчиками! С рубчиками! Жанно стыдно за свою куклу, но он её любит, он готов расплакаться. Дело происходит в маленькой комнатке первого этажа, рядом со столовой. Две эти комнаты можно соединить, раздвинув полностью дверь, состоящую из шести складных створок. Дверь выкрашена в светло-коричневый цвет. Складной она стала не так давно, — раньше было по маленькой дверке в двух углах. Переделали дверь в нынешнем году осенью. Новая дверь неизменно вызывает у Жанно восторженное удивление, но сейчас его переполняет чувство грусти и обиды за свою дурно одетую куклу. Софи — злая девчонка!

— Ну, а раз нельзя играть в куклы, потому что у тебя такая противная, грязная кукла, так во что же, по-твоему, мы можем играть? Говори. Раз ты виноват, значит ты и должен придумать… Что ты говоришь? Ты, разумеется, ничего не говоришь, но я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать… По-твоему, ты не виноват, да? Эх ты! У тебя только одна кукла, да и та гадкая, потому что ты маленький нищий! Стыд какой! Маленький нищий! Значит, нельзя играть твоей куклой, да и вообще нельзя с тобой водиться. Ты же нищий! Нищий! Тьфу! Тьфу! Гадкий нищий!

Жанно широко открыл глаза. Ему и в голову никогда не приходило, что он нищий. Он не знает, что и подумать об этом. Тотчас он отмечает про себя, что он совсем не знает, как к этому отнестись. Вот удивительно! И очень забавно! Он смеётся.

— Ах, ты ещё смеёшься, дрянной карапуз! Ты смеёшься? А что же тут смешного? Ты нищий, — это совсем не смешно, а наоборот, очень грустно, очень безобразно и очень стыдно! Когда тебе будет семь лет, ты это поймёшь. А в пять лет дети ничего не понимают. В особенности бестолковы нищие. Ты бы лучше придумал какую-нибудь игру, сообрази что-нибудь. Не могу же я, большая семилетняя девочка, играть с маленьким нищим в ничего неделанье. Тебя надо бить, колотить, щипать, надавать тебе затрещин. Нищий! Да скажи же что-нибудь, наконец! Ты мне действуешь на нервы!

Жанно нечего сказать. Разве что предложить играть в свадьбу, но ведь без куклы нельзя играть в свадьбу, да и Софи сегодня такая злая, что невозможно ничего сказать.

— Ну вот, — заметила Софи. — Ты ужас какой глупый!.. Ты не догадался, что мы уже играем. Мы играем в маленького нищего. Ты — маленький нищий, отвратительный попрошайка. Мама не позволяет мне играть с нищими.

— А зачем ты хочешь играть в эту гадкую игру?

— Вот дурачок! Мама не позволяет мне играть с нищими, поэтому интересно. Ты будто бы нищий, и мы с тобой играем. Ты будто бы грязный, грязный, у тебя нет няни, ты говоришь нехорошие слова и валяешься в грязи… Мне с тобой неприлично играть!

И тут Жанно, неизвестно почему, и взаправду становится грустно. На нём надет передник из сурового полотна со складками и широкий пояс, завязанный бантом, потому что он рассчитан на более упитанного ребёнка. Жанно смотрит на свою куклу, лежащую на полу, на единственный её глаз, устремлённый в беспредельность. Жанно терпеть не может Софи, но ведь ей семь лет… Вот она завладела высоким стульчиком.

Высокий стульчик, на котором Жанно сидит за обедом, похож на креслице, установленное на подпорках с переплётом. Между локотниками устроена широкая перекладина, — если её поднять, она служит столиком, на который ставят тарелку Жанно, а вместе с тем она мешает ему вертеться и не даёт упасть. Но с этим высоким стульчиком, выкрашенным в канареечно-жёлтый цвет, можно совершить настоящее чудо: согнуть его, сложить пополам, как будто он переломился как раз под сиденьем, и тогда подпорки оказываются впереди, креслице превращается в низенькую тележку, чуть повыше пола, перед креслицем получается столик. Но зато в этой тележке седок как в плену — сам выбраться он не может, Жанно приходится вытаскивать оттуда, подхватив его под мышки, и он болтает в воздухе ногами.

Софи согнула кресло и заставила Жанно сесть в него. И, когда он очутился там, она начинает скакать вокруг него.

— Тьфу, тьфу, Жанно! Ты безногий, ты калека, у тебя совсем нет ног. Ой, какой смешной урод, ой, какой смешной, ля-ля-ля! ля-ля-ля!

Жанно ёрзает, волнуется.

— Неправда! У меня есть ноги. Вот же они, вот, посмотри!

Но он не может вытащить ноги, и Софи ликует:

— Ты безногий! Ай, как стыдно! У тебя совсем нет ног.

Жанно в негодовании поднимает крик. Тогда Софи злится.

— Раз я говорю, что у тебя нет ног, значит, нет. Уж не будешь ли ты меня учить? Мне семь лет. Вот когда тебе исполнится семь лет, тогда и решай, есть у тебя ноги или нет. А пока что я решаю. У тебя нету ног, нету ног. Пожалуйста, не пробуй вылезти из кресла. Во-первых, ты не можешь, а во-вторых, я не позволю. Тут я приказываю. Фр-р! Фр-р!

Софи подскочила сзади и изо всей силы надавила на плечи Жанно, не давая разъярённому мальчугану хотя бы приподняться. Он дёргается, тщетно пытаясь освободиться, тычет во все стороны кулаками. Софи ловко увёртывается.