Пассажиры империала
Шрифт:
XXXIV
— Знаешь, — сказал Жанно, — скоро лето… Мы уедем на берег моря… Я один раз уже был на берегу моря… Ох, и песку там!
Пьер Меркадье слушает внука… своего внука… Мария сидит рядом и, как всегда, тревожно озирается по сторонам: не пройдёт ли кто из знакомых по проспекту Булонского леса. Жарко. Над воскресной сутолокой и толпой праздношатающихся закатывается солнце. На маленьком Жанно белая курточка и коротенькие штанишки из джерси. Он делает пирожки при помощи песочницы в форме рыбы. На земле уже целая стая рыб. Немножко повреждённых: наделав рыб,
— А ты, дядя, никогда не был на море?
Ну, конечно, Пьер Меркадье был на море. Даже несколько раз.
— А ты купаешься? Я, знаешь, не люблю плавать: море солёное…
Его внук… Если он уедет, уж не увидишь его тут каждое воскресенье. Няне пришлось открыть тайну, объяснить причину его привязанности к мальчугану, а то она всё тревожилась. Теперь Мария знает, кто он такой… Экое диво, старик-то оказывается барынин муж. Подумать только, он мог бы иметь внука при себе… а нельзя… И растрогавшись, Мария находит что всё это так непонятно и глупо. Но ведь всяк по-своему с ума сходит.
До сознания Пьера не сразу доходит мысль, что для него означает разлука с Жанно. Уедет ребёнок… Ладно, значит, два месяца его не видеть… а потом? Два месяца недолгий срок. Но за эти два месяца можно умереть. Пьер всё чаще думает о смерти. О своей смерти. И каждый раз проникается глубоко поэтической жалостью к себе. Мысль о близкой смерти придаёт всему особый смысл и цену. «Может быть, в последний раз я вижу Триумфальную арку». И Триумфальная арка сразу становится чем-то необыкновенным.
— Милый Жан, если ты уедешь к морю… ты меня больше не будешь видеть по воскресеньям…
— Нет, — говорит Жанно, — это ты меня больше не будешь видеть…
Отлично! Меркадье улавливает разницу. Он улыбается: «А у тебя, Жан, по воскресеньям не будет палочки ячменного сахару».
Жанно отвечает не сразу, а поразмыслив. Разумеется, ячменного сахара не будет. Но жалеть нельзя. Он ведь мужчина. И потом — море… а сколько там песку!..
— Нет, — говорит он, — я не буду о тебе скучать… Не стану о тебе думать… Я тебя позабуду… Там будут девочки: на берегу моря всегда бывают девочки…
Мари находит, что так с дедушкой разговаривать не полагается. Правда, малыш не знает, что этот старик — его дедушка. Но всё-таки.
— Во-первых, мы ведь не сейчас уезжаем, — говорит она. — Мы ещё и в следующее воскресенье сюда придём…
Ещё одно воскресенье!.. Меркадье радуется этой милостыне, брошенной ему судьбой. А что потом делать всё лето? Репетировать олухов, торчать целые дни в школе, чувствовать во рту вкус чернил, а в воскресенье…
— Знаешь, мадам Сельтсам очень больна…
— Мадам Сельтсам? А кто она такая, Жан, эта мадам Сельтсам?
— Мама Софи. Ей дают кислородные подушки…
И Жанно думает: «А мне будут давать кислородную подушку, если я заболею?» Да, ему будут давать подушку. Тогда он пытается изобразить больного, втягивает щёки и присасывает их изнутри чтобы они были впалые.
Забавный мальчишка.
Он пошёл со своей няней в сторону площади Звезды. Пьер следит за ним взглядом… Как-то странно думать теперь о летних каникулах… Так ясно он вдруг ощутил своё одиночество. Час ещё не поздний. Куда пойти?
Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся. Да это госпожа Тавернье, честное слово! И ещё как разодета! В честь прогулки по проспекту Булонского леса надела шляпку
с эгреткой и драпированное платье, честное слово! Пьер сжал себе кончик носа, чтоб не расхохотаться. Какими судьбами? Дора что-то сконфуженно пролепетала, потом призналась. Это сильнее её. Уж сколько недель её искушала эта мысль. Так хотелось посмотреть на мальчика, издали, только издали. Ну и вот — выследила. Что ж теперь? Ох, только не сердитесь, не сердитесь, пожалуйста! Уж ей так хотелось, и вместе с тем так было тяжело. И слово «тяжело» Дора произнесла, понизив голос, — ведь это был намёк на то, о чём они не говорили, но что с безмолвного их согласия существовало меж ними, — намёк на любовь, о которой они никогда не скажут друг другу… В сущности, ему было так страшно остаться одному, и тут появилась Дора… Немножко смешная. Ничего. Всё-таки компания.— Не пройтись ли нам, мадам Тавернье?
Дора приняла предложение с благодарностью. Они отправились.
— Ну, как вам понравился мой маленький Жан?
— Уж такой славный! Просто прелесть! Он на вас похож.
Гм! Ничего. Всё-таки приятно, что есть с кем поговорить о мальчугане. Ведь с Мейером или с его старухой матерью он, в сущности, не может говорить о Жанно, — они сейчас же начинают приставать, чтобы он помирился со своей семьёй, а это его раздражает. С госпожой Тавернье нечего бояться таких неприятностей.
— Представьте, мадам Тавернье, ведь мадам Сельтсам очень больна, да, представьте, очень, очень больна.
— А кто такая мадам Сельтсам, мосье Пьер?
— Ну как же? Мадам Сельтсам — это матушка маленькой Софи…
И начинается пересказ всего, что говорил Жанно. Сначала о Софи, о том, как они играют, о попинетках… о лошадках, скачущих в стене… Тут и Доротея, и Мария, и Леонтина… Меркадье восстанавливает всю картину жизни в семейном пансионе, какой она предстаёт в словах Жанно… Представляете, какое это событие? Приносят кислородные подушки для госпожи Сельтсам. А знаете, какая Жанна глупая? Не говоря уж об этой, об этой. …Нет, о Полетте он решил не говорить с госпожой Тавернье. Кого же из них Пьер Меркадье щадит? Он оборвал разговор.
— Давайте-ка присядем.
Усевшись на жёлтые чугунные стулья, за которые с них тотчас потребовала мзду назойливая сборщица с кожаной своей мошной, они принялись болтать. Ну как? Благополучно кончилась недавняя история? Какая история? Ах да, драка с этим рабочим? С соседом? Да, всё благополучно… Больше ничего о нём не слышно.
— Он ведь угрожал вашему заведению, мадам Тавернье, по-настоящему угрожал… Надеюсь, у вас есть свидетели на случай несчастья…
Ах, боже мой. А ведь она об этом и не подумала. Действительно, вдруг случится несчастье…
— А как себя чувствует мосье Тавернье? Нет у него ушибов?
— У кого? У Жюля? Да вы смеётесь? Жюль, конечно, не молоденький, тоже стареет… Все мы стареем… Раньше-то ему не понадобился бы Фредерик, он и один справлялся с буянами. Вы заметили, что проделал Фредерик? Нет, Жюль, бывало, без фокусов, одним ударом вышибал скандалиста. Только уж не те годы! Теперь, скажу я вам, Жюль сам не свой, прямо надоел. Всё твердит: «Дора, я старею». Или же так: «Дора, я уже не тот, что был». Словом сказать, расстраивается. Мы, конечно, все расстраиваемся, но уж не так. Всему есть граница. А Жюль только об этом и думает. И даже вот вбил себе в голову продать «Ласточки».