Пассажиры империала
Шрифт:
— Розы? — воскликнул барон. — Кто же вам их прислал, дорогая?
— Не скажу… Хочу, чтоб вы поревновали немножко… Ну, разумеется, прислал Кенель… А знаете, его молоденькая приятельница очень недурна…
— Она, кажется, итальянка? Дорогой Вернер, запишите, пожалуйста, адрес вашей маленькой гостиницы… Так мы и решим… если, конечно, понадобится.
— Вот, пожалуйста, — сказал с поклоном Вернер, нацарапав что-то на визитной карточке. — Называется гостиница «Семейный пансион Звезда»… и в самом деле у них вполне по-семейному… Да и содержит этот пансион семья: молодой вдовец, его сестра и мать. Их фамилия — Меркадье…
Ваза с белыми розами довольно резко стукнулась о стол.
— Осторожнее, Рэн, — заметил барон. — Вы разобьёте вазу.
— Извините, друг
У господина Вернера ходуном заходили усы и брови. Он был преисполнен восхищения: у него оказались общие знакомые с такими людьми, как барон и баронесса фон Гетц. Он воскликнул.
— Ах, вот как! Вы знакомы с госпожой Манеску? Очень любопытно!
Барон фон Гетц явно был не в восторге от продолжения разговора. Однако пояснил:
— Госпожа Манеску была замужем за моим сыном, который сейчас находится в Турции.
— Скажите, пожалуйста, мосье Вернер, — спросила баронесса фон Гетц, когда гость склонился перед нею в поклоне. — Как вы сказали фамилия людей, которые содержат этот семейный пансион, — Меркадье?
— Меркадье… Отец молодого владельца пансиона некогда удрал за границу, прихватив всё своё состояние. Он был учитель, а бежал от того, что жена ему надоела… Кстати сказать, я его понимаю… Ну вот, им пришлось как-то выпутываться… они и завели этот пансион…
— А почему это вас так интересует, Рэн? — недовольно спросил барон.
— Да просто так, друг мой! Опять совпадение, вернее, почти совпадение. Я когда-то знала некиих Меркандье, которые разорились. Но фамилия не совсем та — Меркандье, а не Меркадье…
Вернер удалился, полный решимости поухаживать за Эльвирой Манеску. Он заметил, что она смотрит на него пристальным взглядом. Невестка барона фон Гетца! Бывшая невестка, но это всё равно… Вернер теребил усы. Конечно, «Отель Мерис» лучше «Семейного пансиона Звезда», но Вернера переполняло сознание своей удачи, и, проходя под аркадой улицы Риволи, он уже обдумывал, какие слова он скажет в жёлтой гостиной пансиона, склоняясь над пухлыми плечами румынки. Если ему не удастся снискать благоволение барона фон Гетц своими связями с заводчиком Виснером, а через него и с Пуанкаре, то можно выдвинуться и другими способами.
XXXII
— Да что вы! По-моему, у вас премиленькая квартирка, — сказала баронесса фон Гетц.
Госпожа Манеску рассыпалась в извинениях: дочки такие безалаберные, да надо сказать, и прислуга здесь неважная, но, конечно, всегда надо держать свой дом в порядке, — тогда не страшно, что застанут тебя врасплох… Но ведь у них так мало знакомых в Париже и тем более уж нельзя было ожидать, что вот отворится дверь и появится кто-то из прежних знакомых, из другого мира, гость, совсем не привычный к такой убогой обстановке.
— Дорогая мадам Манеску, право, вы очень уж разборчивы. Ведь тут гораздо лучше, чем в гостинице, и для временного пристанища в Париже…
— Ах, у нас столько забот! А тут ещё война! И для чего Румынии соваться в дела соседей?.. Я боюсь, что… Вот и Эльвира пришла; она приготовит нам чай…
Эльвира вошла, как всегда, запыхавшись, — нелегко подниматься на пятый этаж. Сняла шляпу и только тогда заметила, что возле матери кто-то сидит. Она не сразу узнала гостью. Ведь она совсем не ожидала увидеть здесь Рэн, так была захвачена шумной парижской сутолокой, парижскими магазинами, по которым бегала скорее от нервозности, чем по необходимости, и так уставала, что возвращалась домой едва живая. Наконец она узнала Рэн, и как будто вся кровь отхлынула у неё от сердца. «Это вы, Рэн?»
Рэн поцеловала её. Как Рэн очутилась здесь? Рэн, не ответившая на письмо Эльвиры, Рэн, находившаяся в Германии, или в Италии, или где-то на краю света… Вдруг сердце Эльвиры заколотилось, всё вокруг затянул туман. Осталась лишь эта элегантная женщина и тонкий запах её духов. Но за ней был Карл, тень Карла, его высокие плечи,
его улыбка. Карл, который ушёл навсегда.— Как он? Здоров ли? — спросила она чуть слышно.
Рэн провела рукой по её лбу. Бедная Эльвира, она ещё больше растолстела. Баронесса фон Гетц вздохнула: знает ли этот ужасный человек, какое опустошение он произвёл в ребяческой душе Эльвиры?
— Так вы всё ещё его любите, душенька? — спросила она шёпотом, словно не хотела, чтобы мать Эльвиры принимала участие в их интимном разговоре. — Всё ещё любите?
Эльвира высвободилась из её объятий, бросила своё боа на диван с подушками кричащих цветов. «Приготовь нам чай», — сказала она матери. Госпожа Манеску в душе возроптала: всё в мире идёт против правил. Эльвира увела гостью на балкон; солнце закатывалось и косые его лучи, словно взмахами рук передвигали тени, падавшие от домов. В верхнем конце проспекта видна была Триумфальная арка. Внизу, под балконом, раскинули широкие листья какие-то деревья с чёрными стволами.
— Где он? — спросила Эльвира. Рэн улыбнулась.
— Детка, лучше вам больше никогда не думать о нём… Сейчас он в Турции, на государственной службе. С миссией фон дер Гольтца. О ней говорят все газеты. Он здоров, чувствует себя прекрасно. Недавно отец получил от него письмо.
— Ах, отец получил…
— Да, отец, а не я, ревнивица… Неужели вы всё ещё сердитесь на меня за его тёплое чувство ко мне. Вы ужасная женщина, Эльвира!..
— Он любит вас…
— Ну можно ли быть такой глупышкой? Разве Карл способен кого-нибудь любить? Зато все женщины обожают его, начиная с вас.
— Он вас любит…
— Я для него старуха, да ещё жена его отца… Ваше письмо мне переслали из Берлина, с некоторым, правда, запозданием. Мы остановились в «Отеле Мерис».
— Он в Турции?
— Да, в Константинополе. Воображаю, что он там делает вне службы! Не плачьте, дорогая моя дурочка! Вы же знаете, что он для вас потерян. Ну перестаньте, перестаньте! Нет, я больше ничего о нём не знаю. Нет, он мне не пишет… Это человек, которому всё даётся слишком легко, и женщины слишком к нему нежны… Ни одна его не удержит… Не только вы, а никто… Может быть, это утешит вас…
В небе проходили большие розовые кони, они встряхивались и роняли свои гривы, за ними следовала колесница с большими белыми кошками, таявшая в лесу дымовых труб, а на железных крышах вдруг вспыхивали яркие отблески света. Две женщины в светлых платьях, стоя между горшками цветущей герани и ящиками с увядшей гвоздикой, опирались на перила балкона, и традиционные, подобные акростихам, узоры решётки, сквозь которые проглядывали их юбки, были словно тёмное кружево над лицом города. Сердце Эльвиры было переполнено горем, и сладко ей было говорить о нём. Рэн примешивала к своим словам сокровенный опыт целой жизни и тайну мимолётного преступного увлечения, бросившего её когда-то, как и многих других женщин, в объятия неотразимого юного красавца, её пасынка. Лгать для неё было так же привычно, как распространять вокруг себя приятный аромат духов, который путешествовал с ней по всей Европе. Она лгала, когда говорила, что чувствует себя счастливой. Она лгала, когда говорила, что ей очень хотелось повидаться с Эльвирой. Она лгала, когда говорила какие-то пустяки своим ровным, грудным голосом, струившим в воздухе волну успокоения. Баронессе фон Гетц хотелось, чтобы всё было к лучшему в этом лучшем из миров. Она лгала, когда и ничего не говорила, лгала без слов. Её привели сюда чувства, в которых она сама себе не признавалась. То, что она говорила Эльвире, предназначалось и для неё самой. Ведь это самой себе она говорила, что жизнь проходит и молодость кончается, что мужчины ничего не стоят, они только терзают женщину, и любить их никогда не надо: дари им наслаждения, но никогда не отдавай своего сердца. Лгала ли она себе? Из соседней комнаты полилась музыка — суровая, и нежная, и стремительная, в ней как будто слышался рокот отдалённой грозы и звон вешней капели, принесённый тёплым ветром мелодии. Пианино как будто стонало в упоении от чьих-то страстных ласк. Казалось, кто-то хотел сказать нечто иное, чем дозволял сказать этот вечер…