Пассажиры империала

— Если хочешь, пожалуйста. Представь, что эти идиоты выдумали!..

Он передал разговор, который произошёл в конторе: «Подумай, в чём заподозрили бедняжек Манеску!» Но Рэн не засмеялась. Она сказала:

— Ну, мне пора… Я верну тебе эти тетради послезавтра… Если хочешь, встретимся в обычном месте. Нет, не удерживай меня… Ты же видишь, я компрометирую твой пансион…

— Ты? Да ты с ума сошла!

— Я ведь немка, верно? Я только что была у Манеску. Не могу же я сказать, что была у тебя…

— Ну, это смешно… Не стоит и думать об этом.

Он хотел её поцеловать. Но у неё не тем была занята голова:

— Оставь меня, оставь меня. Как ты не понимаешь! Все эти трения между Францией и Германией…

— Какие трения?

— Какой ты, право, младенец… Ну, эти инциденты, ты же знаешь… А когда полиция начинает суетиться…

— Что тогда?

— Войной пахнет. Я уже давно боюсь войны. Поставь себя на моё место: везде я полуфранцуженка, полунемка… Я всё делала… всё, что могла, лишь бы помочь сближению французов с немцами… И Генрих тоже… Но вот видишь… Чувствуется, как надвигается то, что сильнее нас… Надвигается… Война… Я сделала всё, что могла…

Он засмеялся. Нельзя же так расстраиваться из-за глупых слов полицейского инспектора. Пока Рэн спускалась по лестнице с тетрадями под мышкой, он провожал её взглядом. Вдруг он почувствовал, что кто-то смотрит на него. Он повернулся: из полумрака выплыло лицо Элизабеты Манеску, не сводившей с него глаз, по её щеке катилась крупная слеза.

XXXVIII

Когда Паскаль получил от Рэн короткое письмо, извещавшее, что она вынуждена внезапно уехать в Англию, куда её срочно вызывает муж, это произвело на него какое-то странное, неприятное впечатление, от которого ему весь день не удавалось отделаться. Он не мог понять печального тона последних фраз в послании своей возлюбленной и этого неожиданного страха войны, о котором раньше никогда и речи не было. Он старался припомнить другие её слова, которые где-то реяли в памяти, словно позабытые на верёвке носовые платки.

Он вспомнил, как она несколько раз высмеивала пангерманистов и французских шовинистов. О простом же народе обеих стран она говорила, что при всём их социализме французы и немцы только и ждут случая, чтобы накинуться друг на друга. А с какой насмешкой она заявляла, что настоящие интернационалисты — это такие люди, как она, готовые жить в любом краю, где им хорошо, и что в будущем останется только интернационал спальных вагонов и дорогих отелей, в которых кухня совершенно одинакова и в Вене, и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Лиссабоне…

Зачем вспоминал он обрывки их бессвязных разговоров? Какую назойливую мысль хотел отогнать? Рэн уехала к мужу — ведь это было совершенно естественно. Разве неправда?

А верно она говорила: война? В этом году в Люневиль залетел заблудившийся цеппелин, в Нанси избили немецких туристов, а в Эльзасе так же встретили французских путешественников. Ну, а дальше что? Никто не хочет войны. Если же угроза станет серьёзной… Нет, никто не хочет войны. Если не будет войны, я через три года выплачу банку свой долг, и пансион будет приносить хороший доход. Чтобы поднять марку (особенно в глазах американцев), надо будет везде поставить ванны. Но это такая канитель. Придётся на лето закрыть пансион. Заняться этим можно не раньше 1916, а то и 1917 года. Да, не раньше.

А досадно, что Рэн увезла с собой отцовские тетради. Взяла на два дня, а в письме говорит, что вернётся не раньше сентября. Письмо странное и надушено какими-то необыкновенными духами, а слова в нём горькие, как слёзы. Любит она Паскаля, это ясно. И ей тяжело, что она уехала, не простившись с ним. Для мужчины есть много лестного и вместе с тем обременительного в любви женщины, которую сам он не любит. Паскаль, конечно, испытывал влечение к Рэн. Но и только. Сильное влечение. Кроме того, очень уж приятно было чувствовать себя любимым. Как тут устоять? В письме она опять говорила о войне. Она высказывала своё мнение: «Думаю, что в 1913 году войны ещё не будет». Ну, разумеется. И в 1914 году тоже не будет. Не съездить ли в Англию повидаться с ней? Он только раз был в Лондоне, уже давно, да и то лишь три дня.

В самом деле, Паскаль никогда не мог устоять перед удовольствием нравиться женщинам. В тот же вечер, как ушла от него Рэн и появилась перед ним Элизабета, лишь только он ясно понял, что она ревнует его к баронессе фон Гетц, — а это он смутно подозревал и раньше, — он стал играть комедию. Бетси была очаровательна, просто очаровательна. До сих пор он её как следует не разглядел. И к тому же он был свободен. Разумеется, он говорил себе, что с юной девушкой нельзя заходить далеко, — он стал бы презирать себя за это, но какой мужчина устоит перед искушением поухаживать за семнадцатилетней влюблённой в него девушкой, которая ему нравится? Сначала Паскаль повёл игру, так сказать, из любезности, не желая обидеть среднюю из сестёр Манеску, вообразившую себя взрослой девицей и поэтому вздумавшей заняться флиртом. У него не было злого умысла. Он чувствовал себя её старшим другом и покровителем. Но мало-помалу оба покатились по наклонной плоскости. Он разрешал ей прижиматься к нему, он гладил ей руки и целовал её в лоб; она подарила ему ленту, которую носила в волосах. Паскаль сердился на себя: он ведь не намерен стать её любовником, так зачем же длить это двусмысленное положение? Но он жил один в Париже, особых дел у него не было… К тому же, она скоро уедет…

Манеску сняли домик в Марлотте, решив, что лето идёт к концу и не стоит забираться слишком далеко. Элизабета два раза в неделю приезжала в Париж брать уроки музыки. Тогда отношения между влюблёнными стали ещё опаснее. Как отказаться навестить её в Марлотте? И они вдвоём совершали прогулки по лесу в Фонтенебло. Бродили по длинным аллеям, расходившимся лучами от круглых площадок, забирались в густую поросль под старыми деревьями, наслаждаясь солнцем, тенью и своей молодостью, открывали всё новые и новые полянки и меланхолические пруды, поднимались на холмы, за которыми простиралось стрельбище. Оба страшились и искали жгучего томления и мало-помалу привыкли к нежной близости. В какое мгновение близость их стала иной? Об этом знали только опавшие листья в лесу. Какой-то рок поставил на пути Паскаля тень Ивонны. Так же, как Ивонна, эта девочка-чужестранка была музыкантшей, и он переворачивал для неё страницы нот, сидя у пианино. Так же, как Ивонну в детстве, её вначале повлекла к нему ревность. Он обрёл в ней Ивонну, Ивонну из Сентвиля, ту девочку, что зарывалась с ним в сено, ту, которую он обнимал своими мальчишескими руками и гладил её ноги. Но теперь он мужчина, а Бетси не двенадцать лет. Бетси словно огонь в лесу, она, как пламя, льнёт к Паскалю, а он сопротивлялся очень слабо, и если не сделал её женщиной, то лишь это одно и было теперь границей их ласк. Элизабета…

По воскресеньям в Марлотту приезжали Паскаль и Вернер. Всем бросалось в глаза, что Вернер любовник Эльвиры, — всем, кроме госпожи Манеску. У Вернера была довольно наглая манера класть руку на колено Эльвиры. Она говорила с ним только по-немецки, хотя её мать не знала этого языка, и, не стесняясь сестёр и даже Паскаля, Эльвира называла его теми же ласкательными именами, которыми она наделяла когда-то Карла. Как-то раз, когда все сидели в садовой беседке за чаем, а Доротея, покачиваясь в гамаке, читала украденный у Эльвиры роман Марселя Прево, господин Вернер завёл разговор о войне.

— Неужели вы серьёзно ждёте войны? — удивился Паскаль. — Я знаю, что иной раз бывают пограничные инциденты и по нашей и по их вине, когда люди разгорячатся. Ну и что же из этого? Да ведь мы и уступили вашим соотечественникам, — дали им всё, что они просили. В тысяча девятьсот одиннадцатом году они захотели получить часть Конго, и мы отдали её.

— Напрасно вы думаете, дорогой господин Меркадье, что это была уступка со стороны Франции… В Берлине, наоборот, думают, что вы нас надули!.. Марокко стоило в тысячу раз больше, чем вы заплатили за него… Заметьте, я из числа тех людей, которые всегда старались содействовать добрым отношениям между Германией и Францией… Но как это вы можете думать, что Агадир всё уладил… Вы ведь усиливаете своё вооружение… после Агадира. Сперва занялись морским флотом, потом авиацией. А теперь у вас Три года…

— Ну уж извините, вы первые начали!

— В отношении закона о военной службе — да. Но ведь это естественно. При наличии Сердечного согласия и русского альянса мы чувствуем себя в окружении… Заметьте, я хорошо знаю, что настоящие французы — это вовсе не та кучка горлодёров, которые орут: «На Берлин!» — как я сам слышал не раз… Но не доверяйте вы англичанам. Они вас предадут. Они сожгли Жанну д’Арк…

Вернер преклонялся перед Жанной д’Арк. Очень часто толковал о ней. Он говорил, что она — сестра валькирий. Такое уподобление вызывало у Паскаля улыбку, но он видел в этом симпатию к Франции и радовался ей. Он всегда считал, что социалисты нарочно вызывают призрак войны, только пугают народ войной для своих политических целей. В прошлом году, зимой, в Швейцарии был конгресс. С речами Жореса и всякой шумихой. В газетах печатались отчёты о заседаниях. Читаешь и страшно делается: кажется, завтра будет война. Но тогда Паскаль только смеялся. А теперь он ловил себя на том, что верит этому. Ах, пустяки! Чистейшая нервозность. Глупости!