Пассажиры империала
Шрифт:
И как раз в эту минуту под воротами появился Эжен Мере. Он услышал крики привратницы, суматоху, прерываемую стонами старухи, — настоящий содом! Когда же он увидел странное зрелище: эту фурию, бесновавшуюся среди разгрома в тёмном дворе, и разлитые по земле помои, и бельё, пролетавшее по воздуху, и то, что делалось у него в доме, он ринулся к привратнице: «Да что это вы делаете, мадам Бюзлен? Вы, часом, не спятили?»
Старуха только и ждала этого. «Ага, и ты пришёл!» И полился поток обвинений, оскорблений, причитаний. Растрёпанная, мокрая, тяжело дышавшая, она призывала в свидетели далёкое небо и вопила… Эжена взорвало. Что? Что? Ребятишки? Так они, значит, не имеют права и поиграть? Про себя он решил отшлёпать их как следует, но ведь
— Как? Я — дрянь?
Старуха Бюзлен чуть не задохнулась. От бешеной злобы у неё потемнело в глазах. Широко открылся рот с чёрными корешками зубов. Гнусная образина… Мере собрался было посмеяться над ней и вдруг услышал:
— Это я-то дрянь? Я? Сам женой торгует, в бордель её посылает, а меня смеет дрянью называть!
Эжен оцепенел. Что старуха хочет сказать? И прежде всего, где Эмили? Старуха Бюзлен попыталась улизнуть. Он прижал её в угол: объяснись. Она вскинула голову, подбоченилась. «Да, в борделе. Я так сказала и от своих слов не отпираюсь. В борделе твоя жена, в борделе». Эжен взбеленился. «Это ещё что такое? Зачем врёшь?» Он схватил старуху за плечо. «Пусти, а не то кричать буду». Эжен встряхнул её: «Объяснись!..» — «Пусти!..»
И тогда старуха всё рассказала. Уже сколько месяцев это тянется. Эмили говорит, будто ей дают бельё в починку соседи? Да ведь надо быть слепым, чтобы не распознать, что только шлюхи носят такое бельё, вот эти самые, что живут в соседнем доме. Ну да, ну да! Всё ей из одиннадцатого номера приносят. Обманула она своего мужа, солгала! Неужели он таким дурачком оказался? Даже не верится. Сначала Эмили чинила, штопала, потом стала стирать… А теперь она под разными предлогами всё время там торчит… Что? Что? А где же она сейчас-то, по-вашему?
У Эжена голова закружилась. В душе поднялся гнев и великая обида на весь этот подлый мир. Вот до чего она дошла… Эмили! Он отшвырнул привратницу в сторону, прошёл под воротами и очутился на улице…
Когда он вошёл в бар публичного дома «Ласточки», всё там, по обыкновению, было спокойно. Хозяйка разговаривала с каким-то старым господином, сидевшим за столиком; девицы с голой грудью, в чёрных чулках и в прозрачных шарфах сидели, развалившись на диванчиках. Они сперва встали — думали, гость явился. Но этот парень в синей куртке начал что-то орать про свою жену, стучать кулаками по мраморным столикам… Никто ничего не понял.
Дора поднялась:
— Позвольте, мосье, в чём дело?
— В чём? В чём дело? Завлекли у человека жену в этакую мерзость! И ещё спрашивают! Спалить надо ваши поганые бардаки. Да, спалить, вот что я говорю. Не знаю, что меня удерживает. Погодите, я вас спалю когда-нибудь.
Стаканы заплясали на стойке, один упал и разбился. Люлю закричала. Все девицы завопили. Из красной гостиной выползла мадемуазель. А этот бешеный, этот одержимый давай всех честить! Ужас! Какими словами он поносил заведение, и его хозяйку, и девиц! Дора с трепетом смотрела на господина Пьера, сидевшего за столиком… Боже мой, как с ней говорят в присутствии господина Пьера. «Жюль!» — крикнула она в заднюю дверь.
— Да ведь это Мере! — сказала мадемуазель, которая не могла опомниться от удивления.
— Мере? Кто такой этот Мере?
— Где Эмили? Если Эмили с мужчиной, я его ухлопаю!
Все говорили разом. Вошёл Жюль. «Ага, мужчина! Дьяволы проклятые!» Эжен двинулся на Жюля. Тот был крепко сложён. Сдержал натиск. Девицы бросились к ним, запищали: «Успокойся! Да что он пристал к нам! Что это такое!»
В разгар суматохи заявился гость. Завсегдатай. Весьма корректный господин. Коммерсант с Севастопольского бульвара, человек с деликатными манерами. Он попятился, хотел было уйти. Им занялась Люлю.
Весь шум и крики перекрывал визгливый голос мадемуазель: «Я же вам говорю, что это
мосье Мере!» Но противники, очистив себе место, схватились по-настоящему, и Жюль изо всей мочи стукнул Эжена по челюсти! Хлоп! Раздался такой звук, как будто шваркнули на стол сырой бифштекс. Дора испугалась за господина Пьера. Мере, чуть пошатнувшись, дал сдачи. И пошёл настоящий бокс; под ноги девицам покатился столик. Поднялся отчаянный визг; мадемуазель исчезла и через минуту вернулась, приведя с собой какую-то простоволосую, бедно одетую, смущённую женщину, которую странно было видеть в этом баре. В руке у неё ещё была иголка с ниткой. «Эмили!..» Лишь только Эжен увидел жену, весь его бешеный гнев, вся безумная ярость обратились на неё. «Ах, сволочь! Сволочь!»Он совсем забыл о противнике, а тот сильным ударом в подбородок свалил его на пол вместе со стульями, упавшими на поверженного Эжена. Эмили в испуге бросилась к мужу. Едва успев подняться, он дал ей пощёчину. Вложил в удар всю силу, которую собрал для отпора мужчине, сбившему его с ног. Эмили молча заплакала, а на её глазах опять развернулся непонятный, безумный поединок… «Эжен!» Среди гула голосов, из которого вырывались порой ругательства, злобные возгласы и неистовые выкрики, он продолжал драться с содержателем «Ласточек». По лицу у него текла кровь. «Эжен!»
Гость, с которым заигрывала предприимчивая Люлю, всё-таки улизнул втихомолку. Но в дверь, оставшуюся открытой, вошёл Фредерик. И поединок кончился. Фредерик напал на Эжена сзади и, просунув руки ему под мышки, крепко держал бесноватого, а Жюль продолжал молотить кулаками! Бах! Бах! Бах! — по животу. Бах — по морде, бах — по морде… «Эжен!» — кричала Эмили. А он, попав в западню, прерывисто дыша, чтоб не стонать от боли, крикнул ей: «Шлюха! Шлюха!» Двое мужчин, колотивших Эжена головой о стенку, обхватили его, стиснули и, хотя он отбивался, подскакивал в их руках, они тянули его к выходу, подталкивали плечом, потому что он был на голову выше их. В кровь разбили ему нос, протащили через всю комнату к двери, которую распахнула Мадо, и выбросили на улицу. Эмили, примчавшаяся ему на помощь, тщетно вырывалась из рук Эрмины и Паулы, которые держали её, а потом, когда затворилась дверь, крикнула ещё раз «Эжен!» и рухнула на улице рядом со своим мужем.
— Ну вот! — воскликнула мадемуазель, бросив взгляд на плачевный беспорядок, на разбитые рюмки и стаканы и на Жюля с Фредериком, оправлявших свои костюмы. — Ну вот! Давай после этого людям работу. Видите, как они за добро благодарят!
Все говорили наперебой. Дора расспрашивала господина Пьера, не пострадал ли он. В ответ на это господин Пьер, не двигавшийся с места, невозмутимо заметил: «Весьма любопытная сцена, мадам Тавернье…» Тем временем Фредерик осведомлялся о причинах инцидента, а Жюль, потерявший запонку от воротничка, злился и громко кричал: «Кто это мне подсунул этого лодыря? При моём горячем характере я бы так его мог отделать!» А Люлю ворковала: «Вы видели, как Фредерик живо с ним расправился?» С улицы доносились крики буяна. «Когда же он кончит?» — сказал Жюль. «Для чего, спрашивается, существует полиция?» — заметил Фредерик.
На улице кричал Эжен. Весь подобравшись, словно приготовившись к прыжку, он изливал свою ненависть, свою беспредельную ненависть, которая была не только его личной ненавистью, но и ненавистью многих тысяч людей к этой невероятной, к этой гнусной лавочке, куда каждый день заявляются негодяи делать пакости, к этому заведению, где и пьют, и жрут, и забавляются музыкой, и тешат свою похоть…. Нет, это уж слишком! Ненависть его исходила из самого нутра, из уязвлённого сердца и из кровоточащих ссадин на лице… Несправедливость! Какая жестокая несправедливость!.. Нет работы, а эти сволочи… Но хуже этого — Эмили, Эмили! И вдруг он увидел её возле себя, смиренную, дрожащую, касавшуюся его ласковыми, материнскими прикосновениями. Он дал ей пощёчину: «Мерзавка! Мерзавка!» — и с ужасом оттолкнул руку жены… Кто знает, что делала эта рука.