Пассажиры империала

— Так сегодня мои именины? — повторила госпожа д’Амберьо. Она сидела, слегка наклонясь вбок и держа на плече раскрытый золотисто-коричневый зонт; прищурившись, она смотрела вдаль. Потом сказала ещё: — Но мы, надеюсь, отпразднуем их в семейном кругу… Только своя семья, без чужих людей.

— Ну да, ну да… — пробормотал брат.

Он, правда, подумал, что кофе после обеда можно было бы пить на террасе, пригласив госпожу Пейерон… ну и вообще всех Пейеронов. Дети могли бы поиграть вместе. Ему уже давно хотелось поговорить с Бланш по душам, предупредить, чтоб она была осторожнее, и он всё не решался, но на террасе тихим вечером, в сумраке…

— А всё-таки, — воскликнула госпожа д’Амберьо, закрывая зонтик, — что ни говори, а мой дражайший зять мог бы пятнадцатого августа съездить в церковь.

XXVIII

Обед был с шампанским, с шарлоткой на сладкое. Но до чего шумно вела себя Жанна! А Паскалю пришлось четыре раза сказать, чтобы он не клал локти на стол. Господин де Сентвиль спел за столом песню, которую бабушка любила в девичестве. На маме было платье с короткими рукавчиками, отделанное тюлевыми кремовыми оборочками с бежевой каёмочкой. Вообще всё было весело и празднично. Именинный обед госпожи д’Амберьо всегда был торжественным празднеством. Бабушка вручала внукам подарки (к старости всё наоборот). В этом году она подарила Жанне коробку с набором для рукоделья — пусть девочка учится шить, — в наборе оказались ножнички, которыми можно было по-настоящему резать; Паскаль получил книжку в чёрном сафьяновом переплёте: «Подражание господу нашему Иисусу Христу».

Но после шарлотки всё дело испортилось, потому что папа встал из-за стола и заявил:

— Вы уж меня извините, я обещал Пейеронам прийти к ним на чашку кофе.

Если бы гром вдруг грянул в столовой — и то бы все не так побледнели. «Ой!» — воскликнул про себя Паскаль и нашёл, что папа хватил через край. Господин де Сентвиль совсем не рассердился на выходку зятя, но он знал свою сестру и уверен был, что она не потерпит такого оскорбления.

— Дорогой зять, — сказала она, с трудом поднимаясь на своих несчастных, больных ногах. — Дорогой зять, вы, что же, потеряли всякое чувство собственного достоинства?

Пьер Меркадье круто повернулся, и тогда сделалось заметно, что пиджак из сурового полотна стал ему тесноват после стирки. Он почти уже дошёл до двери, на дворе было ещё светло, в окно вливался тёмно-розовый свет, блики его падали на Пьера, и казалось, что его костюм весь в пятнах от малины. Дрогнувший, изменившийся голос тёщи поразил его, но он с такой быстротой спросил: «Почему это?», что всем показалось, будто он ждал этой сцены и даже хотел её вызвать.

— Пьер! — воскликнула Полетта. — Не кричи ради бога, ведь сегодня мамины именины.

— Ну что ж, ведь это не моя, а твоя мама, Полетта.

Это уж было слишком! Господин де Сентвиль, сидевший справа от сестры, повернулся к ней. Она тяжело оперлась рукой на его плечо и заговорила в каком-то исступлении, в котором сказались все разочарования, все огорчения, пережитые ею, и одинокая вдовья жизнь, и предательство сына, бежавшего из дому, и неравный брак Полетты с каким-то Меркадье, и презрение к дочери, лишённой характера и темперамента.

— Мосье Меркадье, опомнитесь! Ведь всё это происходит на глазах вашей семьи! Как вам не совестно? Хоть бы чуточку постеснялись моей несчастной дочери…

В голосе её смешались гнев и рыдания.

— Ну, успокойся, успокойся, — сказал господин де Сентвиль, — я, право, не понимаю…

И тут госпожа д’Амберьо, дойдя до предела негодования, обрела силы:

— Вы наглец, сударь, настоящий наглец! Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Ступайте! Бегите к этой твари, позорьте семейный очаг, пользуясь тем, что непостижимая кротость вашей жены позволяет вам обманывать её.

— Мама! Что ты говоришь!

Теперь возмутилась Полетта. Дядюшка в бессильном отчаянии всплеснул руками и уныло переглянулся с племянником. Как ни туго соображала Полетта, тут она не могла ошибиться. Сдавленным голосом она с глубокой инстинктивной тревогой спросила:

— Пьер, ведь это неправда? Скажи, это неправда? Мама ошибается?

Всё это было так безобразно и смешно, что Пьер застыл в изумлении, не в силах произнести несколько слов, которые всё уладили бы. Он пожал плечами. Да что это, в самом деле, чего ради уступать им? Ни за что на свете. Раз он собрался пойти к Бланш, значит пойдёт. Точка.

Тогда Полетта расплакалась, закрыв лицо руками. Маленькая Жанна в испуге бросилась к матери и, уткнувшись головёнкой в её колени, пронзительно заревела. Паскаль молча смотрел на эту сцену.

— И это при детях! При детях! — вопила госпожа д’Амберьо с обычной своей непоследовательностью. — До чего ж ты глупа, бедная моя Полетта! Как ты до сих пор ничего не замечала? Да ведь это в глаза бросается, ведь они, наглые, нисколько не стесняются, а супруг, вероятно, на всё согласен. Ах, что за люди, что за люди!

Тут Пьер потерял терпение.

— Извините, мамаша, — заметил он, стараясь говорить язвительно, — но здесь действительно — дети… И к тому же окно открыто. Сделайте одолжение перестаньте кричать и нести всякий вздор… Я, правда, человек снисходительный и готов приписать всё это действию выпитой вами шипучки…

— Ну уж это верх наглости, — закричала госпожа д’Амберьо громче прежнего. — Изверг этакий! Ему важно только, чтоб эти люди не слышали скандала. Моя дочь плачет, а дорогой мой зять только и думает о своей мерзавке…

— Довольно! (На этот раз принялся орать и Пьер.) Полетта, отправь детей спать.

В эту минуту бабушка достигла вершин патетики.

— Спать? Отправить детей спать? В день моих именин? Ни за что!

И она вся затрепыхалась, как наседка, защищающая своих цыплят.

— Переждите, пока стихнет буря, — вполголоса посоветовал племяннику господин де Сентвиль.

Госпожа д’Амберьо услышала и в бешенстве повернулась к брату.

— Буря? Пусть стихнет буря? Так ты, значит, заодно с этим негодяем и с его любовницей?

Пьер вышел из себя.

— Я запрещаю вам оскорблять госпожу Пейерон, — решительным тоном заявил он.

— Так это правда? — простонала Полетта. — Он сам назвал её имя. Боже мой, какая я несчастная!

Эта женская логика возмутила Пьера. Он сказал от всей души, со сдержанным гневом:

— Не знаю, кто из вас глупее и взбалмошнее… Но я поступлю так, как мне хочется.

И он вышел, хлопнув дверью. Полетта повернулась к матери:

— Мама, да неужели это правда? Что тебе известно, скажи?

Вопрос этот привёл старуху в отчаяние. Она села, пощупала свои опухшие больные коленки и, вся багровая, долго сидела молча, тяжело дыша и не в силах вымолвить ни слова.

— Ну полно вам, полно, — лепетал дядюшка, стараясь утихомирить сестру и племянницу.

Переведя дух, госпожа д’Амберьо снова вспылила. Теперь она обрушилась на дочь: