Пассажиры империала
Шрифт:
Что, собственно, имел в виду этот вульгарный коротышка, когда бормотал всё это, пожёвывая щепочку, которую заострил в качестве зубочистки? Все его рассуждения были самыми избитыми общими местами и, на взгляд Пьера, так подходили к браку, к его собственному браку с Полеттой, что он сказал, бросив в траву недокуренную сигарету.
— Вот если бы детей не было…
Пейерон удивлённо посмотрел на него. Они, оказывается, и впрямь перешли к откровенностям. Но ведь Пейерон хотел сказать не то, не совсем то. Разумеется, мысли его относились и к браку, но прежде всего это была философия деловых начинаний. Меркадье, конечно, не мог этого угадать и почувствовать, — ведь он был преподавателем истории и на бирже играл как любитель и дилетант. Разве он мог понять тревоги, от которых хозяин фабрики страдает бессонницей? Лионец сощурил глаза, и перед мысленным
— Когда я в первый раз увидел Бланш, мне и в голову не пришло, что когда-нибудь она будет моей женой. Куда там! Ведь я был рабочим на фабрике её отца, — у него фабрика в пригороде Лиона… Я зарабатывал пять франков в день, потом мне положили шесть франков. А они там важные господа, собственное имение, дома, лошади. По вечерам окна у них так и горят огнями. А я жил в меблирашках. Номер — грусть одна: темно, черно, грязно… Тут же, у хозяйки, и столовался… Рос я сиротой. Остался без отца, без матери, — не старше нашей дочки тогда был… Батрачил на фермах, на виноградниках работал. Одним словом, тянул лямку. В конце концов на фабрику нанялся. Бывало, и взглянуть не смеешь на хозяйскую дочку, на барышню Бланш… Я её даже и за женщину не считал… очень уж далёк был от мысли… Каким же всё-таки можно быть дураком!.. Рабочий ведь тоже мужчина, не хуже других, верно?
Было так жарко, что в воздухе парила дымка. На опушке парка летали крупные оранжевые бабочки. В просвете аллеи видна была круглая башня замка, увенчанная шиферной островерхой кровлей. Неряшливо одетый фабрикант, предавшийся воспоминаниям о начале своей карьеры, совсем не подходил к этому аристократическому уголку, но Пьера он нисколько не шокировал: «В сущности, люди, — думал Пьер, — только с виду очень различны, а на самом деле это чепуха; у всех одно и то же».
— Отец у Бланш был очень порядочный человек, только слабохарактерный… Фабрика ему по наследству досталась — от тестя. Тесть-то сам её основал… Ну и наш хозяин всё-таки справлялся. К рабочим тоже неплохо относился. Ничего не скажешь. Мы его любили. Но, понятно, утечка была. Это, знаете ли, неизбежно. Тут уж ничего не поделаешь. Разве что хозяин сам приглядывает. А он на свою беду не обзавёлся помощником. Рассчитывал на сына… А сынок-то и подвёл. Ну вот, так я мало-помалу и приобрёл вес на фабрике…
Тишина была насыщена стрекотанием кузнечиков и образами деятельных и добродетельных героев детских книг, которые когда-то дарили Пьеру. Повествование Пейерона напоминало ему рассказ о первых шагах банкира Лаффита и другие нравоучительные истории. Но умение подняться в верхи общества не было идеалом Пьера. И сейчас ему даже пришла мысль, что его симпатии, чисто платонические, на стороне деклассированных — тех, кто опускается, а не поднимается… Он сказал — просто для того чтобы сказать что-нибудь:
— А как подумаешь, странно получается… перемены эти в жизни… Одни поднимаются, другие идут книзу… И ведь это не так, как на лестнице, — люди не встречаются друг с другом…
— Виноват, что вы сказали?
— Да так, ничего. Я вот что думаю: уж очень мы просто представляем себе устройство общества, — будто оно состоит из отгороженных друг от друга отделений, наглухо отгороженных… И вдруг оказывается, что между ними происходит обмен: одни туда проникают, другие сюда… Нет настоящего разделения классов.
— Что ж, с одной стороны это верно, а с другой… Вы говорите так потому, что сами всегда принадлежали к одному и тому же классу… Заметьте, я никогда не был социалистом, даже в начале. Нет. Но ведь я всё-таки был рабочий. Я наслышался всякой лжи: и той, которой тешатся в низах, и той, которой прикрываются вверху. Разумеется, теперь я смотрю на всё по-другому. Обычно хозяевам чего не хватает? Они не понимают, что чувствуют и думают рабочие. А рабочие не понимают хозяев. И те и другие знают лишь одну сторону медали. Я сначала тоже был такой. Но затем получил возможность сравнить. И я многое понял. Я, конечно, переменился. Признаю, с этим не поспоришь. Потому и сколотил себе состояние. Вот посмотрите на ту гору. Отсюда кажется, что подъём совсем нетрудный, отлогий, тенистый — кругом деревья. А я был и на другом склоне — на том, который обращён к Вирье. Ну, там совсем другое дело: обрыв, крутизна, скалы… везде голый камень! Вот так и у меня было, скажу вам. Ну, а теперь я здесь.
Странное дело, Пьер, которому была совершенно безразлична участь рабочих Пейерона, почувствовал, что он на их стороне и против их хозяина.
Кто он такой, этот Пейерон? Грабитель, разбойник с большой дороги. Вышел из грязи, а теперь разбогател, денег куры не клюют. В глубине души Пьер Меркадье был куда благосклоннее к людям, которые разоряются, чем к таким, как этот Пейерон. Он теперь буржуа, такой же буржуа, как и другие. Хуже, чем другие, — новоиспечённый богач. Ведь уже это стало избитой истиной, что самый худший буржуа — это разбогатевший рабочий. Несмотря на кажущееся, чисто внешнее, противоречие в таком суждении, Пьер готов был даже сказать, что самый худший буржуа — это рабочий. Ах, не такого мужа заслуживает Бланш, тонкая и прелестная женщина!— …Вот это самое и случилось в семье моего тестя, мосье Меркадье. Такие люди до сих пор не знают, что земля кругла, хотя у нас без пяти минут двадцатый век. Таким семьям необходим приток свежей крови, а где же, по-вашему, они найдут свежую кровь? Да у себя на заводах, на фабриках. Среди таких вот парней, как я. Если у них есть голова на плечах, они высоко поднимутся. Они-то ведь знают предприятие снизу доверху. Сами понимаете! Надо вам сказать, что моего шурина не назовёшь никчёмным дураком. Если б только его воспитали как следует… А как же тут не свихнуться молодому человеку? Лёгкая жизнь, деньги, женщины. Большой соблазн. Нельзя сказать, чтоб он был отпетый кутила и бабник. Но у него сердце не лежало к работе, он бы с удовольствием послал всё к чёрту… А Лион такой город, что в нём надо иметь крепкую башку… Вы, конечно, скажете — это ведь не Париж… Однако парень-то покончил с собой… ему только что исполнилось двадцать шесть лет. И жалко его было, да и скандал большой получился… ещё и дама была замешана. Мать так и не оправилась после его смерти. Дела на фабрике пошли плохо, — хозяину было не до того. Меня тогда назначили старшим мастером, и я понял, что дело надо как следует взять в руки, а не то всё развалится…
Меркадье эта история показалась очень уж запутанной. Эрнест Пейерон рассказывал бестолково. Многие люди, повествуя о чём-нибудь, очевидно, воображают, что их слушатели как будто в курсе основных событий, и с увлечением расписывают только подробности. В беспорядочном рассказе Пейерона о его жизни Пьера заинтересовала совсем не та её сторона, которую рассказчик считал поучительной. Преподавателя истории Пьера Меркадье нисколько не умиляла поэзия головокружительного возвышения старших мастеров путём женитьбы на хозяйских дочках. Поразило его то, что скрывалось за успехами Пейерона, — трагические образы каких-то незнакомых людей, которые роковым образом должны были пойти ко дну в быстром процессе распада общества. Когда держишь в руке какую-нибудь стеклянную вещь, иной раз хочется уронить её на пол, посмотреть, как она разобьётся. Увидеть осколки, услышать, как они зазвенят при этой маленькой катастрофе. Это извращённое желание возникает гораздо чаще, чем думают, и притом не обязательно у людей богатых (дело тут не в богатстве), — а у натур избранных. Такие натуры попадаются во всех семьях, были они и среди родственников Пьера Меркадье, — вот, например, брат его жены, Блез д’Амберьо… И Пьер улыбнулся, — Полетта просто с ума сошла бы, если бы узнала, что он находит в бегстве Блеза какую-то поэзию…
— Ну как? Надеюсь, вы нескучно провели время? — спросила Бланш. Она пришла вместе с Полеттой, и обе смотрели на собеседников, обняв друг дружку за талию.
XXVI
Ивонна странная девочка. Всё время рассказывает какие-то нелепые сказки. Сюзанна не такая. Гораздо более замкнутая. Воображение у неё работает совсем иначе. Вокруг Ивонны сразу же образуется фантастический мир. Благодаря этому она может по-своему объяснить любые неприятные обстоятельства, — например, то, что госпожа Пейерон пригласила её на каникулы из милости и даёт ей это почувствовать. У родных Ивонны нет ни гроша. Отец умер, мать работает. Ивонна и Сюзанна одноклассницы и задушевные подруги. Но как, оказывается, могут ненавидеть друг друга даже подруги. У мальчиков этого не бывает.
Но стоит Ивонне крикнуть: «Уах! Уах!» — всё улаживается: появляются всякие волшебные травы, талисманы в виде брючных пуговиц, заколдованные ножницы… И как только примешь правила игры, всё остальное позабыто. Ты в плену у людоедов — и что только ждёт тебя, если до заката солнца ты не сосчитаешь все до единой песчинки в куче песка за курятником… Все песчинки до единой, и всё кончить надо, прежде чем солнце наденет свой ночной колпак и ляжет спать…
— С каких это пор солнце носит колпак?