Пассажиры империала

— Кроме своего состояния, — посмеиваясь, заметил Пейерон.

— Ну разумеется. Но недавно я читала, что красавица американка бежала со своим цыганом в Вену и там показывала одному журналисту татуировку, которую она сделала себе на левой руке, выше локтя. Клара Уард хотела доказать, что на этот раз у неё любовь до гроба, что она обожает своего Риго…

— Татуировка? Какой ужас! — воскликнула Полетта.

— Не нахожу, — возразила Бланш. — Мне, конечно, татуировка совсем не нравится, тем более у женщин. Но если любишь… Ведь надо выразить свою любовь так, чтобы её понял твой милый. Быть может, это был путь к сердцу цыгана.

— Вы очень снисходительны! А по-моему, она просто сумасшедшая и больше ничего, — возмутилась Полетта. — Татуировка! Фу, гадость!

— Кстати сказать, Риго тоже был не свободен, но его жена оказалась покладистой женщиной и ушла к другому цыгану и, представьте себе, развод Риго и развод супругов Караман-Шимэ произойдёт в один и тот же день.

Разговор опять зашёл о разводе.

— Что же вы молчите, мосье Меркадье? — спросила Бланш. — Что вы-то сами думаете о разводе, милостивый государь?

— Право, вы напали на меня врасплох… В общем, я об этом никогда не думал. Для особ верующих, имеющих определённые религиозные убеждения, как, например, для моей тёщи…

— Оставь маму в покое!.. — сказала Полетта. — Удивительное дело! Так мило со стороны мамы, что она собирается к нам приехать, и она так любит внуков — и поэтому мой муж обязательно должен дразнить меня, дурно говорить о моей матери.

— Дурно говорить? Вот выдумала!.. Да что же я такого сказал?

— Нет уж, сознайтесь, — заметила Бланш, — вы немножко дразните свою жену.

Пьер тщетно пытался возражать. Он ничего не понимал. Что это? Заговорила женская солидарность? Уж эти дамы! Бланш и Полетта смеялись.

— Так о чём же мы говорили? Ах, да — о разводе, — вспомнил Пейерон. Он всё не мог успокоиться. Никак не хотел переменить тему разговора. — Итак, значит, развод…

— Право уж не знаю… — сказал, наконец, Пьер. — Револьвер — это по-моему уж слишком… Если дело доходит до этого, то развод всё-таки лучше.

— Эх! — проворчал господин де Сентвиль. — В наше время существовала дуэль. А теперь предпочитают убийство.

— Нет, как хотите, — отрезала Полетта, — а по-моему, лучше смерть, чем развод.

Все повернулись к ней, а затем, естественно, к Пьеру.

— Ну, конечно… — пошутила госпожа Пейерон. — Сразу видна женщина, которая любит мужа. Будьте осторожны, мосье Меркадье.

— Совсем не в том дело, — нисколько не смущаясь возразила Полетта. — Разводиться страшно из-за людей.

— Кто тебя за язык тянет?

— Прекрасно! Мосье Меркадье обиделся. Ах, моя дорогая, мужчины — до смешного тщеславны!

XXV

После завтрака дамы пошли показывать друг другу свои наряды. Мужчины поболтали немножко, и господин де Сентвиль удалился, сославшись на какие-то спешные дела.

Пейерон и Меркадье остались одни.

— Дядюшка верен своим привычкам, — сказал Пьер. — После завтрака он всегда по-стариковски уходит к себе подремать, но не хочет в этом признаться — всё молодится. И уж сколько всяких дел набирается у него на эти полтора-два часа!..

И два зубоскала принялись высмеивать графа. Подумайте, с каким важным видом он посвистал, подзывая собаку, как будто отправился обозревать свои владения!

Пейерон покачал головой.

— А ведь в таком именье можно большие дела делать, стоит только захотеть.

— Понятно. Да вот беда: дядюшка не хочет.

Пьер с любопытством разглядывал супруга Бланш. Странно, он седеет не так, как все мужчины: первыми сдали усы, седины в них довольно много, а густая, низко растущая надо лбом шевелюра совсем ещё чёрная, как у молодого. Роста он такого же, как Пьер, но уже в плечах. Плотный и подвижной, он производит впечатление очень предприимчивого человека. Кажется, вот-вот он сделает что-то важное или разыграет какой-нибудь фарс. Взгляд не очень открытый и довольно дерзкий. Лицо уже помятое. Он сбросил с себя пиджак и, повесив его на спинку чугунного садового стула, остался в полосатой сорочке, в голубых подтяжках и в широком шёлковом поясе со складками, по которому протянулась часовая цепочка; лицо его немного лоснилось от пота. Нос был широкий и с большими порами.

— Вы позволите? — спросил он и отстегнул крахмальный воротничок; на шее, освободившейся, наконец, от тисков, задвигалось вверх и вниз адамово яблоко. — Дамы ушли, значит, можно… — И, подмигнув, Пейерон сообщил: — Нашей девчушке двенадцать лет. Мы с моей хозяюшкой уже четырнадцать лет живём…

Пейерон и Пьер, оба с видом знатоков, смаковали шартрез. Трудно было найти двух людей более несхожих, более далёких друг от друга. Им не о чем было говорить. Однако они безотчётно тянулись друг к другу и находили известное удовольствие в банальном разговоре, который вполне могли бы и не вести. Может быть, их сближал возраст или что-то иное…

— А, наверное, это утомительно — ездить сюда из Лиона только на воскресный день?

— Да, довольно утомительно, — главное, эти поездки со станции и на станцию. Пока доберёшься, всего растрясёт. Но мне очень хотелось найти для жены тихий уголок. А лучше Сентвиля и не сыскать… Как раз то, что ей приятно. У них в семье, знаете ли, привыкли… Мне-то самому ничего не надо, но такая женщина, как Бланш…

Разговор был бессвязный. Мухи, жара, шартрез, голоса, долетавшие из замка, — всё это отвлекало, и беспорядочный разговор перескакивал с одного на другое. Обоим собеседникам, хотя и не в равной мере, хотелось получше узнать друг друга — и грубо откровенному, но хитрому Пейерону и сдержанному Меркадье, который с особенным любопытством приглядывался к мужу Бланш. И ведь не раз нам случается вести пустой разговор с каким-нибудь чужим человеком только потому, что он тут, под боком, а тебе лень встать и сделать три шага, чтобы остаться одному. В конце концов как-то свыкаешься со своим случайным собеседником, считаешь переливание из пустого в порожнее делом вполне естественным и даже хочешь прочесть на лице этого постороннего похвалу. За что? Неизвестно за что. За всё. Похвалу тебе.

Четырнадцать лет прожить с этим усатым, с этим широконосым, да ещё эти подтяжки…

Разговор всё время вертелся вокруг Бланш. Пейерон всё на свете рассматривал в отношении к Бланш. Нельзя сказать, чтобы он после четырнадцати лет брака всё ещё был влюблён в неё. Но иметь такую жену для него было лестно, она стала живым доказательством его возвышения, своего рода паспортом, который он предъявлял очень охотно. И Пьер не останавливал его разглагольствований. Эрнест Пейерон незаметно перешёл на доверительный тон.

— Всё в жизни — вопрос ответственности, мосье Меркадье. …Вот, скажем, вы затеваете какое-нибудь дело. Начать легко. А как дальше его вести? Вот в чём загвоздка… Вы думали так: почему не попробовать? Взвесили все «за» и «против». Решили: может пойти удачно. А смотришь, всё расклеилось, развалилось, с каждым днём хуже… Надо научиться всяким штукам, какие тебе и в голову никогда не приходили. Сначала-то план был на бумаге. А тут не угодно ли, пожалуйте бриться. Вся жизнь переменилась. Заметишь это, перепугаешься, рад бы всё бросить, пойти на попятный. Не тут-то было! Ты уже поставил свою подпись. Взял на себя ответственность. Жалеть, конечно, не жалеешь, но всё-таки… Разные мысли в голову лезут. А это совсем лишнее — чтобы всякие мысли в голову лезли. Для желудка вредно. Особенно после завтрака…