Пассажиры империала

— Днём не носит, а только когда ложится…

— …а если, значит, не сосчитаешь песчинки и притом без дураков — все до единой, тогда тебе конец: людоеды сожрут под соусом…

А знаете, какой соус готовят людоеды? Всего, всего туда суют — прованское масло и уксус, конечно, а вдобавок прокеросиненную говядину, зёрна от чёток, поросёнка, разрезанного живьём на кусочки, слёзы булочницы… Да, да, именно булочницы. И стараются, чтобы от соуса делалась отрыжка. Это самое главное, чтобы делалась отрыжка.

Ивонна побежала куда быстрее Сюзанны. Паскаль вместе с ней удирает от Сюзанны. Сзади, не спеша, идут папа и госпожа Пейерон, слышны их голоса. Но вот Ивонна одна в поле со своим принцем.

— Ивонна, почему ты зовёшь меня «мой принц»?

— Да так. Ведь в сказках всегда любят принцев… У нас дома так бедно. Подари мне дворец!

И тут же Ивонна начинает описывать этот дворец. Дворец очень забавный, весь из зеркал, — можно без конца показывать самой себе нос и строить рожи. И никак не отличишь, где зеркала, а где пустое место. Говоришь с кем-нибудь, поворачиваешься вправо, — хлоп! А этот самый человек находится слева!

— Ты мне поиграешь на пианино, Ивонна?

— Во дворце? Да ведь там свою левую руку примешь за правую ногу. Ты же понимаешь…

— Нет, не притворяйся, не надо мне «уах-уах». Ты в самом деле поиграй, как в прошлый раз…

Ивонна улыбнулась. Как приятно, что она умеет играть, — всё-таки перевес над Сюзанной.

— Ой, — воскликнула она, — погляди, какой хорошенький цветочек!

И вот Ивонна уже здоровается с цветком, делает ему реверанс. Маленький, белый цветочек, притаившийся в пшеничном поле.

— Как это любезно с вашей стороны, мадам Повилика, что вы так хороши. Я расскажу про вас королевичу…

— Это вьюнок, — поправляет Паскаль.

Ивонна даже покраснела от злости. Вьюнок? Скажите, пожалуйста.

— Нет, не вьюнок, а волюбилис, — отчеканивает она.

Паскаль пробует оправдаться:

— Ну, послушай, — самый обыкновенный вьюнок.

Лучше бы ему помолчать, а то дело обернётся плохо.

— А я хочу, чтобы он назывался волюбилис.

Ну, если ей так больше нравится, пусть… Но про себя Паскаль твердит: «Вьюнок, вьюнок, вьюнок…» И в наказание Ивонне он нарочно мешкает для того, чтобы Сюзанна успела их догнать. Сюзанна вне себя от возмущения.

— Чего это ради вы бежите как сумасшедшие? Мама и мосье Меркадье никак за вами не поспевают.

Сюзанна действительно вне себя, она сердито озирается, натягивает свои чулки, кусает губы.

— Ну что же, что не поспевают? Ведь они не заблудятся.

— Нет, конечно, не заблудятся, но могут опоздать к завтраку, а это невежливо перед твоей мамой.

— Перед моей мамой? Во-первых, оставь мою маму в покое, а во-вторых, разве она не могла пойти прогуляться, как все люди? Сама виновата, зачем она лентяйничает.

— Паскаль! — делает замечание Ивонна. — Что за разговор? Как будто ты стал биск-баск?

— Это ещё кто биск-баск?

— Это уах-уах, только мужского рода, вот кто это…

И назревающая ссора рассеялась благодаря чудодейственному «уах-уах»! Ивонна делается такой милой, что даже рвёт цветы для Сюзанны и, протягивая ей букет, говорит:

— На, возьми… Вот тебе вьюнки!

Сюзанна удивлена:

— Ведь это ромашки. Почему ты их называешь вьюнками?

Ивонна передёргивает плечиками.

— А чтобы доставить удовольствие принцу Биск-Баск, — он всё называет вьюнками. «Подождите минуточку, у меня вьюнки развязались». «Я не знаю, который час, забыл дома свои вьюнки».

— Какая ты глупая, Уах-Уах!

— Я? Что ты! Я ведь не называю вьюнки ромашками. Я говорю: «Вот алые маки!» У каждого свой вкус.

Сюзанна больше не слушает. Обернувшись, она прикладывает руку щитком к глазам, ищет взглядом старших, кричит:

— Mother! Mother darling! — как будто английские слова слышно будет дальше, чем французские.

А когда вернулись в замок, госпожа Пейерон пожурила их:

— Что это с вами случилось? Побежали, побежали, невозможно было догнать вас!

— Ну вот, видишь, Ивонна. Я же вам говорила, — проворчала Сюзанна, топая ногой.

И вместе с тем у неё стало легче на душе, рассеялась зародившаяся постыдная мысль. Она схватила руку матери и поцеловала её. Странная девочка! Бланш с нежностью смотрит на неё, а Паскаль спрашивает себя: что за комедию разыгрывают мать и дочь?

А папа ничего не слышит, когда с ним заговаривают. Он витает в облаках. Вернувшись с прогулки, он даже не развернул газету, не проглядел котировку бумаг на бирже. Теперь он часто подстригает себе бороду и даже немного душится какими-то духами. Полетта заметила это и сказала:

— Да вы, право, стали следить за собою, мой друг. Берегитесь, от нас ничто не укроется!

XXVII

Было то, о чём Пейерон рассказал, и было то, о чём он не рассказывал. Он-то самым главным считал своё возвышение в обществе, и Бланш просто была доказательством его преуспеяния. Но каким образом они сблизились? Загадка. А для Пьера только эта загадка и имела значение. Он пытался представить себе этот роман. И не мог.

Несомненно, Пейерон выступил в роли спасителя фабрики. Несомненно. Но это ещё ничего не объясняло.

Пьеру и в голову не приходило самое простое, но для него самое невероятное предположение, что девушка увлеклась этим энергичным и решительным человеком, совсем непохожим на её родных — на растерянного отца, на слабовольного брата, которого унесло бурей. Пьеру это не приходило в голову, а кто бы ему об этом сказал? Уж во всяком случае не Бланш; она старалась окружать себя таинственностью, чтобы больше нравиться ему, и всегда умела вскользь бросить несколько слов, обращавших её прошлое в некую легенду, в поэтический роман.

Ведь так и бывает, когда встречаются двое, не знавшие прежде друг друга, — они упиваются счастливой возможностью приукрасить своё прошлое, которое складывается у людей как придётся, а не так как бы им хотелось. Какой соблазн! Бланш не лгала Пьеру, а только позволяла ему обманываться. Она намекала, а Пьер, разумеется, подбирал и сплетал в гирлянды разбросанные листочки, по-своему переставлял обманчивые огоньки.

Он убедил себя, что в жизни Бланш был кто-то другой, что произошла какая-то тайная драма, а Пейерон воспользовался этим, но он был только ширмой, скрывавшей от глаз общества… Словом, Пьер воображал всё, что угодно, кроме правды. Бланш смутно чувствовала, что эта правда была бы для него непонятна, — ведь Пьер был полной противоположностью Эрнесту, и то, что являлось высоким достоинством одного, было совершенно непостижимо для другого.