Подвиг

Ранцевъ отъ Немо зналъ исторiю профессора Вундерлиха. Это, какъ говорилъ Немо, былъ цннйшiй изъ артистовъ его «варьете». Это былъ знаменитый химикъ, спецiалистъ по минеральнымъ, растительнымъ и бактерiйнымъ ядамъ. Вскор посл окончанiя войны, онъ изобрлъ ядъ, совершенно незамтный, который длалъ людей сумасшедшими. Ему надо было проврить его дйствiе на опытахъ. Но нормальный кроликъ, или свинка, или ненормальный, кто ихъ узнаетъ? Опыты надо было сдлать надъ людьми. Профессоръ Вундерлихъ обратился къ правительству съ просьбой предоставить ему для опытовъ преступниковъ. Ему отказали. Тогда онъ сталъ доказывать, что, если его ядъ примнить къ челсвку ненормальному, то онъ излчивается отъ своей ненормальности и длается нормальнымъ и здоровымъ. Въ пространномъ доклад онъ доказывалъ, что коммунисты являются людьми умалишенными и просилъ предоставить ему для испытанiя нсколько «индивидуумовъ» коммунистической партiи. Его докладъ — въ то время Германiя особенно носилась съ Совтами — приняли за насмшку и его выслали изъ Германiи. Онъ направился во Францiю и здсь, лтъ пять тому назадъ, встртился съ капитаномъ Немо. Тотъ далъ ему опредленныя заданiя, и Вундерлихъ согласился работать у Немо, подъ его руководствомъ.

Ранцевъ осторожно вглядывался въ этого страшнаго человка, для котораго вн науки не существовало ничего и который готовъ былъ ради торжества своихъ изысканiй и открытiй въ области ядовъ погубить все человчество.

Ранцеву, хотя онъ уже слышалъ скрипучее «bitte sehr», казалось, что это существо, онъ не могъ признать его человкомъ, — не можетъ говорить по человчески, и онъ весьма удивился, когда Вундерлихъ заговорилъ, правда, на ломаномъ, но все таки на Русскомъ язык.

— Я все кончаль, — сказалъ Вундерлихъ, — широкимъ жестомъ показывая на ящики, уложенные въ обыкновенные дорожные чемоданы.

Восторженное пламя загорлось въ крошечныхъ, обезьяньихъ глазкахъ профессора.

— О, зачмъ я не изобрталъ это двнадцать лтъ тому назадъ!.. Вся война капутъ… Отъ этой маленькой дозы тысяча человкъ… Десять тысячъ человкъ… Весь Парижъ капутъ… Вотъ онъ «капучiй» газъ!

Онъ сталъ пространно объяснять Немо, что его препараты не соединены. Онъ говорилъ по нмецки и Ранцевъ плохо понималъ его.

— Это все можно на какой угодно таможн показать. Самые безвредные препараты. Ну, просто — краска.

— Вы что же, — сказалъ внимательно его слушавшiй Немо и, взявъ со стола блокъ-нотъ и перо, сталъ писать рядъ формулъ.

Профессоръ Вундерлихъ нагнулся надъ Немо.

— Вы генiй!.. Вы знаете больше, чмъ я!.. Вамъ меня не надо приглашать. Вы наврно работали спецiально по токсинамъ, — закричалъ въ дикомъ восторг, поднимая руки кверху, Вундерлихъ.

— Значитъ, врно?

— Какъ въ аптек.

— Послушайте, Herr Wunderlich, на будущей недл, во вторникъ… Запомните, во вторникъ… Вы опять забудете…

— Я лучше буду записывать. Лучше будетъ.

— Запишите: — во вторникъ сюда прiдетъ арба съ хворостомъ. Вы всю свою лабораторiю поставьте въ ящикахъ подъ хворостъ. Повезутъ свои люди. Они вывезутъ изъ лса и сдадутъ на грузовикъ. Онъ доставитъ прямо на пароходъ. Вы подете по желзной дорог.

— Н-нэтъ… — съ силой сказалъ профессоръ, — я самъ халь съ арба. Я самъ халь съ грузовикъ… Я ни-когда съ своей лабораторiей не разсталься.

— Ричардъ Васильевичъ, — раздался голосъ Лагерхольма въ люкъ, — если кончили съ профессоромъ, пожалуйте наверхъ. Сейчасъ начинается…

Капитанъ Немо попрощался съ обезьяной и вышелъ изъ подземелья.

XIII

Аппаратъ безпроволочнаго телефона, такой ничтожный, тихiй и ненужный въ этой лсной хижин, когда онъ былъ нмой, шиплъ и трещалъ, издавая странные, щелкающiе звуки. Лагерхольмъ направлялъ эбонитовые кружки съ блыми стрлками и цифрамй. Щелчки прекратились. Послышался ровный, глухой шумъ, потомъ тихое сипнiе, и ясный голосъ, точно тутъ подл былъ человкъ, произнесъ: — «Алло, алло… говоритъ Москва».

Ранцеву и раньше приходилось слышать радiо-аппараты. Гд ихъ только тогда не было! Каждое бистро заливалось пснями Новарро и фоксъ-тротами, каждое кафе въ полдень диктовало биржевыя данныя и давало короткую политическую сводку. Ранцевъ зналъ этотъ, точно приглушенный, звукъ человческаго голоса и его, то ясно, то неразборчиво произносимыя слова. И всегда ему было непрiятно слышать вдругъ непостижимымъ образомъ возникающiе звуки и никогда они его не волновали. Сейчасъ глубокое волненiе охватило его. Почти мистическiй страхъ заставилъ сильно забиться сердце.

«Сейчасъ говоритъ Москва».

Тринадцать лтъ онъ не слыхалъ, какъ говоритъ Москва. Тринадцать лтъ Москва была для него недостижимымъ, мертвымъ голосомъ. И если бы мертвецъ заговорилъ изъ гроба, впечатлнiе не было бы боле сильнымъ.

«Сейчасъ говоритъ Москва».

Ранцевъ напрягъ все свое вниманiе. Какъ она говорила!..

Жидовскiй, картавый и даже въ мембран аппарата наглый голосъ самодовольно повствовалъ:

— Товаг'ищи, день пег'ваго мая во всей западной Евг'оп явился блестящей побдой пг'олетаг'iата надъ буг'жуазiей. Гг'омадныя толпы голодныхъ, затг'авленныхъ нмецкими фабг'икантами г'абочихъ вышли изъ Нейкольна въ Бег'линъ и пг'одемостг'иг'овали величiе и мощь пг'олетаг'iата. Испуганная полицiя пг'итихла, и въ Бег'лин мы имемъ полную побду. Ског'о тамъ будетъ пг'олетаг'ская г'еволюцiя. He пг'ойдетъ и мсяца — кг'асныя знамена совтовъ взовьются надъ двог'цами упитанныхъ банкиг'овъ. Въ Паг'иж миг'ный пг'аздникъ тг'удящихся был омг'аченъ кг'овавымъ безчинствомъ Кiаппа, этого вг'ага фг'анцузской бдноты… Но, товаг'ищи, не долго и там тег'пть пг'итсненiя капиталистовъ. Кг'овавая месть наг'ода неуклонно ведетъ къ гильотин…

— Все одно и тоже, — сказалъ Немо, — какъ имъ не надостъ и слушать эту белиберду.

— Какъ видите, — сказалъ Шулькевичъ, — они давно вывтрились. И ихъ никто не слушалъ бы, если бы…

Онъ сдлалъ знакъ, чтобы слушали.

Плавные звуки большого оркестра вдругъ раздались въ домик, точно подъ сурдинку. Несказанная Русская красота ихъ пополнила.

Играли оперную увертюру.

— «Русланъ и Людмила», — благоговйно прошепталъ Шулькевичъ.

Ранцевъ закрылъ глаза. Ему казалось, что онъ не только слышитъ, но и видитъ то, что происходитъ въ театр. Передъ нимъ всталъ громадный зрительный залъ стараго театра, того театра, который не зналъ никакихъ большевиковъ. Онъ вдругъ увидалъ нарядные туалеты дамъ, офицеровъ въ ихъ красивыхъ формахъ и чинно сидящiй внизу подъ рампой оркестръ, На мгновенiе оркестръ смолкъ и сейчасъ же заигралъ allegro.

Нжный теноръ, — Шулькевичъ, который все зналъ, прошепталъ: — «Собиновъ» — вступилъ съ оркестромъ:

— Дла давно минувшихъ дней…

И хоръ, — какъ отчетливо въ этой усовершенствованной Лагерхольмомъ мемран былъ онъ слышенъ — принялъ отъ тенора и продолжалъ:

— Дла давно минувшихъ дней Преданья старины глубокой, Преданья старины глубокой… Послушаемъ его рчей, Завиденъ даръ пвца высокiй: — Вс тайны неба и людей Провидитъ взоръ его далекiй…

Четко и ясно, такъ, что каждое слово можно было разобрать, плъ Баянъ — Собиновъ: