Подвиг

— Про славу Русскiя земли Бряцайте струны золотыя, Какъ наши дды удалые На Цареградъ войною шли…

— Подумать только, — тихо сказалъ Шулькевичъ, этo слушаютъ въ совтской Москв!

А Баянъ уже отвчалъ хору:

— За благомъ вслдъ идутъ печали, Печаль же радости залогь. Природу вмст созидали Блъ богъ и мрачный Чернобогъ…

Въ комнат темнло. Майскiй вечеръ надвигался, Немо поднялся, чтобы хать. Лагерхольмъ сказалъ ему:

— Подождите, если можете, до конца дйствiя. Самое главное впереди. Мн есть чмъ похвастать передъ вами.

Капитанъ Немо покорно слъ.

Дйствiе кончалось. Шелъ финалъ перваго акта. Мощнымъ басомъ призывалъ Свтозаръ:

— O, витязи, во чисто поле… Дорогъ часъ, путь далекъ, Дорогъ часъ, путь далекъ. Насъ Перунъ храни въ пути И ковъ врага ты сокруши…

Еще оркестръ давалъ послднiе аккорды, какъ деревянно защелкалъ аппаратъ — раздались апплодисменты. И сейчасъ же, заглушая ихъ изъ той же мембраны, что передавала оперу, которую играли въ Москв послышался молодой, изступленный, восторженный голосъ:

— Богъ будетъ воевать съ безбожниками… Онъ истребитъ ихъ огненнымъ дождемъ… Вся вода обернется кровью… Зачмъ гноитесь въ кол-хозахъ?… Рвите жидовскiе путы. Берите свободу, станьте надъ коммунистами. Россiя безъ Царя?… Это невозможно… Этого никогда не будетъ!..

Дальше ничего не было слышно. Пошли перебои, трескъ и щелчки.

— Глушатъ аппаратъ, — сказалъ спокойно Лагерхольмъ. — Они никогда не догадаются. кто и гд говоритъ это.

Капитанъ Немо внимательно посмотрлъ въ глаза Лагерхольму.

— Послушайте, — сказалъ онъ, — неужели то, о чемъ вы мн говорили, вамъ, наконецъ, удалось? Вдь ры сами тогда считали, что это почти невозможно.

— Да, почти… Теорiя отраженныхъ волнъ была совсмъ неразработана. И мн пришлось много, очень много поработать, прежде чмъ я достигъ тхъ результатовъ, что вы видите здсь. Это говоритъ на верху нашъ пропащiй актеръ Ваничка Метелинъ. Его голосъ, какъ въ зеркал отражался въ Московскомъ аппарат, поставленномъ въ Большомъ театр и мы заставляемъ совтскiй аппаратъ работать для насъ.

— Это великолпно, — съ силою сказалъ капитанъ Немо. — Это одно изъ величайшихъ вашихъ изобртенiй въ области радiографiи. Вы это давно начали здсь?

— Я работаю дней пять. Но я долженъ быть крайне осторожнымъ, чтобы французская станцiя, на бду она такъ недалеко отъ насъ, не уловила своими стями мсто нашей станцiи. Конечно, въ этомъ лсу насъ не сразу найдутъ, да и лсники насъ предупредятъ. Мы все успемъ припрятать и даже уйти изъ лса. За все отвтитъ отецъ еодосiй.

— Богъ не допуститъ, — кротко и распвно проговорилъ стоявшiй въ углу монахъ. — Господь оборонитъ и не дастъ дiаволу посмяться надъ нами.

Капитанъ Немо всталъ и, протягивая руку Лагерхольму, сказалъ:

— Я не ошибся въ васъ… Вы генiальны… Я не спрашиваю васъ, какъ вы достигли этого. Это ваша тайна. Но я понимаю, какое страшное значенiе будетъ имть оно на войн. Вы заставите аппараты противника говорить все то, что скажете вы у себя. Вы собьете вс планы, уничтожите вс распоряженiя…

— Своимъ изобртенiемъ, — нсколько торжественно сказалъ Лагерхольмъ, — я привелъ къ нолю значенiе радiо телеграфа на войн. Это, какъ ваши лучи, взрывающiе аэропланы… Все это упрощаетъ войну… Богъ дастъ — сдлаетъ ее невозможною. Такъ же, какъ и вы, — внушительно добавилъ финнъ, — я работаю для мира. И вс мои изобртенiя, какъ и изобртенiя всхъ насъ — это война — войн!

XIV

Теплая майская ночь наступила. Капитанъ Немо и Ранцевъ, провожаемые Лагерхольмомъ, Шулькевичемъ, Ваничкой Метелинымъ и отцомъ еодосiемъ вышли изъ лсного дома и сли на лошадей.

Луна молодякъ торчала надъ лсомъ. Часто вспархивали фазаны, пугая лошадей тревожнымъ крикомъ и шумомъ крыльевъ. Блесая пелена тумана стлалась надъ папоротниковыми полянами. Небо было глубоко и прозрачно. Лсные звуки были полны неразгаданной тайны.

То, что видлъ эти дни Ранцевъ глубоко его волновало. Такъ все это было необычайно и, пожалуй, страшно. Какъ устроилъ Немо, что въ кипящую, суетящуюся жизнь Францiи вклеилъ, вклинилъ незамтно свою жизнь? Вставилъ мощно работающую невидимую организацiю, которой никто еще не доискался.

Профессоръ Вундерлихъ только что сказалъ про него: — «генiй». Дйствительно было нчто сверхъ человческое во всемъ размах работы капитана Немо. Онъ собралъ свое «варьете»… Кругомъ шла Русская эмигрантская обывательская жизнь. Благотворительные балы, юбилеи, панихиды и похороны, свадьбы и разводы, рчи на банкетахъ, взбадриванiе самихъ себя, что такъ мтко назвадъ Степа Дружко «уралиномъ». Печатались листки, книги, брошюры, писались и покрывались тысячами подписей воззванiя — «слезницы» къ Лиг Нацiй. Возжигали пламя на могил чужого неизвстнаго солдата, читали доклады, устраивали създы, шли лекцiи и рефераты; младороссы ссорились съ евразiйцами, законопослушные предавали проклятiю «непредршенцевъ», академики были академически важны, торгово-промышленники чмъ то торговали и промышляли… Шла жизнь и не было жизни. Казалась она миражемъ. Вся работа была, какъ работа машины на холостомъ ходу. Ибо не было главнаго — Родины. Не для чего и не для кого было работать. Вс для чего то собирали деньги: — «для Родины»… И, какъ собирали многiе, то и собирали такъ немного, что ничего нельзя было на эти деньги сдлать. И вс боялись сказать главное, что, если борьба, то будутъ и жертвы. Этотъ человкъ — капитанъ Немо, кого такъ давно и хорошо зналъ Ранцевъ и кого съ дтскихъ лтъ привыкъ уважать и цнить сумлъ собрать людей и готовился и къ борьб и къ жертвамъ. И все это прикрылъ шутовскимъ колпакомъ: — «кинематографическое общество «Атлантида»…

Въ алле акацiй прянъ и душенъ былъ ночной воздухъ. Отъ полей и луговъ шелъ нжный и влажный духъ ростущей травы. Нигд не было жилья и только далеко, далеко, на Парижской дорог вспыхивали и мчались, обгоняя другъ друга, яркiе огни автомобильныхъ фонарей.

Тамъ неслась страшная европейская «культурная», торопящаяся жизнь. И такимъ противорчiемъ съ нею былъ мрный, ровный и бодрый шагъ лошадей, тихое поскрипыванiе сделъ и мирный сумракъ уснувшихъ полей. Было хорошо молчать и думать подъ ровное, осмысленное движенiе разумныхъ животныхъ.

На ферм Пиксанова привтливо горли огни. Изъ сарая, гд заперты были молодыя куры, слышался мелодичный пискъ, и на огород робко, по весеннему квакали и урчали лягушки.

Въ просторной комнат съ кафельнымъ поломъ, на кругломъ стол, подъ электрической грушей было накрыто на пять приборовъ.

Любовь Димитрiевна подала дымящуюся миску Русскихъ щей. Она причесалась и принарядилась. Она была теперь «барыней», женой гвардейскаго офицера, хотя и подавала сама отъ плиты блюда самою изготовленнаго ужина. Золотистые, густые, не стриженные волосы — она была Русская и твердо, съ дтства, — вроятно, еще отъ старой няни, — усвоила, что стриженыя косы — позоръ, — были уложены красивыми блестящими волнами. Запахъ каленыхъ щипцовъ и жженой бумаги — свидтель ея парикмахерскихъ работъ — примшался къ запаху щей и аромату духовъ. Она и надушиться не забыла. Коричневый «tailleur» упруго облегалъ молодое сильное тло. Изъ подъ распахнутой жакетки видна была розовая шелковая блузка въ нжныхъ складкахъ. Чулки и башмаки были въ тонъ костюму. На рук были надты золотые часики, и на тонкой цпочк болтался полковой жетонъ. Она была хоть сейчасъ въ Петербургскую гостиную. На лиц ея было: — «не смотрите на насъ, что мы тутъ сами стряпаемъ и курятники чистимъ, мы не опускаемся».