Приключения сомнамбулы. Том 2

Подплыл поднос с бокалами мозельского.

Мы обменялись приторными любезностями.

Манн, конечно, мечтал увидеть Петербург, как он выразился, столицу русской литературы, которую высоко ценил, ну а мне – надлежало завтра же отправляться в отроги Баварских Альп и изумляться расточительной, воспалённой красоте дворцов молодого обезумевшего монарха-утопленника.

Держался Манн надменно, был до комизма важен, будто заслужил уже, по меньшей мере, нобелевскую премию.

мимолётное

В балконную дверь задувало; пыжилась, не улетая, гардина – околдовал тёплый воздух. Или…

Крохотные, с горошину, или большие, с бильярдный шар, если везло – с детский мячик. Сбиваясь в облачко, все они сносились ветерком влево, наискосок. Но их плавная согласованность не мешала порывам каждого. Один, напружинившись, нервно дёргался, взмывал; другой лениво скользил в ласковых струях, застывал, хвастая своим шафрановым великолепием с нежным, как у персика, будто бы пушистым обводом. Прихотливо сталкивались, срастались в легкомысленных поцелуях, в одно касание разлетались, грациозно ускользали от погони, словно весело играли в пятнашки. Капризную пантомиму гримировали невидимые лучи, просеянные разноцветными фильтрами. Сиреневые оттенки охлаждала голубизна, изумрудные тянулись к салатным, заливались-поглощались желтизной полярной зари, всё заметнее утеплялись, румянились и – пузырь уплывал, растворялся в жарких полутонах или, смирившись с неотвратимым, тихо взрывался, а взгляд уже приманивал новый щёголь на ином краю спектра – синеватый, с фиолетовым, как окалина на металле, затёком по контуру и без того совершенной формы.

Взять что ли бинокль, рассмотреть получше?

Совершенство и – пустота!

Пусть летят…

Таким же славным деньком приходила подписывать бумажку для ОВИРа Нелли. Бред, могли ли быть у Соснина к ней финансовые претензии? Апрельский, неожиданно-тёплый день, полопались почки.

Стоял на балконе, смотрел, как Нелли, будто спотыкаясь, вышагивала по земляной дорожке в своих пижонских сабо, тёмно-зелёный газовый шарфик трепыхался туда-сюда. И вот настало настоящее лето, зашумела взрослая и пышная, умытая вчерашним дождём листва.

А в Италии, конечно, изнурительный зной, священные камни дышат жаром… – усмехнулся Соснин, вспомнил, – Вика тоже уехала, обе сейчас в Италии. Уехала Вика, за ней припустила Нелли. Опять одна за другой… и что с того?

Всё-таки взял бинокль, навёл на резкость.

Неужели внутри летучих блистательных франтов пряталась пустота – пустота, замкнутая в оптическую суету отражений и преломлений, которые облюбовали сферические мыльные плёнки?

И неужели зазря эта бликующая красочность, обретая видимость, живёт свой срок? Но если внутри пустота, то отчего же такими усилиями достаётся всякое движение тому тряскому, как бурдюк с вином, толстяку?

Усилиями?! Куда там: сорвался, понёсся к сонному скоплению тополиных пушинок. Пустоты не существует, – встрепенулся Соснин, окунувшись вновь во вчерашние застольные споры.

Но что, кроме воздуха, было в них – прозрачных, лишь подкрашиваемых и отблескивающих пузырях?

Ялта, 22 апреля 1914 года

…угадывалась близость крымского берега. Из трубы тянуло едким дымком, легонько подрагивала палуба, отзываясь на пульс машины. И дрожь пароходного корпуса попадала в унисон сердцу, ожиданиям скорого прибытия, встреч.

Мы скользили сквозь тёплую ночь.

Горы сливались с небом. Мерцавшие там и сям огоньки вполне могли оказаться звёздами. Но гряда откололась от неба, стала темнее, гуще и резче, словно силуэт её вырезали из залитой тушью бумаги, огоньки селений сделались яркими, тёплыми, а звёзды – голубыми и злыми; они меркли, зубчатая панорама, едва проявившись, раскисала, мутнела. Дальше мы скользили с тревожными гудками. Разрываясь, клубясь, туман, просвеченный уже пологими косыми лучами, садился на воду, внезапно над клубами зарумянилась свечка – маяк на оконечности портового мола.

Когда под рявканье команд, грохот якоря причаливали, я, стиснутый в толчее у сходень, запоздало вертел головой, но вместо солнечного сияния бухты видел над шляпами и косынками верхний розовый ярус гор, зажатый между пузом шлюпки и цепями лебёдки, с помощью которой из трюма вытаскивали объёмистые тюки.

А через час ко мне в «Ореанду» заявились Соня с Анютой, мы чудесно позавтракали. И обсудили план восхождения в ближайшие же дни на Ай-Петри.

Ялта, 22 апреля 1914 года

Гурик!

Соня с Аней отправились готовиться к вечернему выступлению, я засел за письмо – не терпится сообщить тебе о последних моих перемещениях, впечатлениях. Под гостиничным балконом – мягкие зонты сосен, море; после песчаных пляжей Италии прибойные шорохи и перекаты гальки звучат, как музыка.

Но вернусь в Грецию.

Рим, Венеция, вчера – Ялта встречали меня рассветом, а до Афин я добрался в сумерках, усталый, злой – купе могло бы служить духовкой, в умывальнике весь путь не было и капли воды; афинский вокзал пропах гниловатыми овощами. В гнетущей беззвёздной темени, тупо считая тусклые фонари, я ехал на извозчике по главной улице – шумной, бестолковой и бесконечной. Пианист-горбун дёргался в пустоватом гостиничном ресторане. Есть не хотелось, наслышанный о вине с привкусом сосновой смолы, взял бутылку Рецины. Загаженные мухами стёкла. На обсаженной хилыми туями веранде с подслеповатыми лампочками старики в просторных рубахах клевали носами над чашками кофе, стаканами с водой; засаленные усачи-официанты слонялись меж столами, лениво сбрасывали с подносов в стаканы льдинки.

Однако наутро, за завтраком, ипохондрия моя улетучилась: в грязном стекле, поверх покосившейся пергалы, парил в белёсом небе Акрополь.

И вот я там, на вершине, при нестерпимо-слепившем солнце.

Соснин поморщился от патетики, пожалуй, что и патоки – лоно всемирной культуры, телесная теплота мрамора и пр. Дядя порадовался и внезапности слепого дождя: мрамор нарядно заблистал, заиграл оттенками, узорчатостью прожилок. Затем Илья Маркович сетовал на невезение – сломалась фотокамера, починка откладывалась до Ялты.

Весь день на солнце, среди чудесных желтоватых камней. Вечер подкрался в образе небритого, в чёрном длинном сюртуке и сандалиях, служителя. С колокольчиком в руке он обошёл иностранцев-зевак, вроде меня, торговцев снедью и безделушками. Все покорно потянулись вниз, в потемневший город, где уже робко зажигались огни.

Перелистнул мелко исписанную страницу.

Путешественник, очарованный итальянской античностью, ренессансом, тем паче – барокко, поневоле смотрит на греческие памятники испорченными глазами. Они, памятники эти, искажены обратной перспективой; позднейшие изыски и изыскания самовластно наделяют вроде бы простое, искреннее искусство древних греков любезными нам значениями. Хотя и сомнения точат: действительно ли их искусство простое, искреннее? Как тут было не вспоминать противоречивые напутствия Тирца, вдохновенно поносившего многотомные, выпившие кровь из живой античности, толкования греческих ордеров.

Гурик, столь завзятого спорщика и хулителя святынь, как твой одноклассник, я не встречал!

……………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………В громогласных обвинениях и вздорных своих нападках бывал он неистощим, благо многое знал, помнил, мог, к примеру, подолгу пересказывать растительные сюжеты росписей на колоннах, росписей столь детализированных и ярких, что колонны и зрительно не могли нести даже тот ничтожный вес архитравной балки, который на них давил. А я кротко кивал, кивал, выуживая новые сведения.