Приключения сомнамбулы. Том 2

Уже и нэповские поблажки позабыты давно, дышать всё труднее.

Надежд никаких.

Фулуев опять на связи

– Илья Сергеевич, разведка донесла, что вы вовсе не в носу ковыряете, сказавшись больным, но бодро бумагу мараете на благо социалистического отечества, благо же, как я догадываюсь, в том будет состоять, что вы, художники-крупноблочники, своими же трепетными ручонками послушно подрежете себе крылья, так? – благодушно хамил Фулуев, – ну, ветер вам в паруса и семь футов под килем, правда, время встречи у яхт-клуба перенесено на полчасика, слыхали? Да, всего-навсего на полчасика, да, 2-го июля, в субботу, когда отдыхают все приличные люди, однако не в десять, как уславливались, а в девять тридцать, попозже по прогнозу опасная волна в заливе поднимется, лёгкое плавсредство ваше опрокинуться может, если утонете – судить будет некого, надеюсь, вам, художнику-гражданину, не хотелось бы, чтобы безнаказанность восторжествовала в преддверии юбилея. И ещё Лада Ефремовна просила меня продублировать на всякий пожарный координаты и время, сообщить Фай… ну и фамилия, язык сломаешь!

Как-как?

Ухватил, записываю.

А у вас есть телефончик этого Файервассера?

12 октября 1934 года

Евсейка принёс папку с пугающими рисунками.

Какая-то Гофманиада!

Верховная статуя, венчающая ступенчатую вертикаль фальшивого Иофановского дворца, дана в многих ракурсах и перспективных сокращениях при взгляде снизу, с земли. Тут же и намеренные натуральные искажения статуи, как пояснял Евсейка дрожавшим от волнения голосом, необходимые для коррекции впечатлений; своеобразнейшие изыскания наоборот.

Изобразительные безумства ныне подстать идейным.

Вот и последняя страница.

30 ноября 1934 года

С месяц назад заходил Олег – юный, но умелый уже, будто прошедший чистяковскую муштру, рисовальщик, сослуживец по архитектурно-планировочному отделу. Листал Альберти, Вёльфлина, потом тасовал и раскладывал давние мои итальянские фото, загорелся перевести на стеклянные пластины для волшебного фонаря. При нём же я перерыл бюро, нашёл негативы. Сколько лет, а сохранились, не выцвели.

Сегодня Олег пришёл похвастаться.

Бедняжка продрог, зуб на зуб не попадал – на улице мороз, свищет ветер. Отогревал Олега чаем с «Зубровкой». Смотрели на свет пластины, особенно хороши были флорентийские, с блеском Арно, солнцем – не напрасно я попотел когда-то! Пластин более трёх десятков, края каждой Олег оклеил коленкоровыми полосочками, аккуратно, как он один мог; надумал сдать в кабинет теории архитектуры при факультетской кафедре, студентам на учёбу и загляденье. Я засомневался – придётся ли ко времени, вчера ещё разлинованному конструктивизмом, а теперь так неловко повёртывающемуся к ложному классическому величию, но попридержал язык; глаза Олега горели – я подарил ему затрёпанный путеводитель по Флоренции, карту. Олег оттаял, по-газетному славил страну, народ с его гордой исторической ролью, уверял, что фашизм в Италии, Германии скоро вызовет смертельную судорогу буржуазии и победу всемирной революции социализма под советским водительством. Так мне заморочил голову воодушевлёнными лозунгами, что я забыл отдать ему вдобавок к карте с путеводителем ещё и свою готовальню, которую, за ненадобностью мне самому, решил ему подарить. Убежал, счастливый, с тяжеленной своей флорентийской сокровищницей в коробке. И тут же позвонил Гурик – завтра нанесёт прощальный визит, у него билет на второе.

Что день грядущий… – запел по радио Собинов.

За стеклом – бесснежная стужа. Голый тополь. Чёрный острый излом гранитной стенки. Желтоватая корка льда. Припорошенные спины, гривы львов. И никого! – замёрзшие, замершие дома.

Олег выбежал из подворотни, бежал против ветра, согнувшись.

На мостике, словно почувствовал взгляд, задержался, оглянулся, хотя не мог видеть, что я стоял у окна.

Потом побежал к Сенной.

очная ставка

Перед глазами возник казённый коридор с испуганными, жавшимися к стенам сослуживцами, стол под красной скатертью – поперёк коридора…

Опять подошёл к балконной двери, вдохнул свежий разогретый воздух; понадеялся, что волнение уляжется.

Несокрушимые армады мыльных пузырей, отбившиеся от них пузыри-одиночки, пузырьки летели, без устали летели сквозь солнечные летние росписи, запятнанные пушинками, как снежинками, – летели сквозь кипевшую листву, искристые облака.

Эти, натянувшие до блеска зашлифованные доспехи, по-видимости – неуязвимые, фланировали в своё удовольствие среди себе подобных, лишь ревниво озирали друг дружку, как космические аппараты соперничавших держав; те, истомлённые бездельем, заплывали жирком, искали покой в прохладе крон или дули, куда дул ветер; иные, наглея, коробили мир, издевались над линейкой, прямым углом – сминали, выгибали знакомые и прочные вещи.

Медленно проплыл стиснутый скользкой сферой краснокирпичный кусок фасада – выпученные окна, искривлённые прутья балконной решётки.

Наперерез, словно Соснин потянул за невидимую нить, поплыло к нему, вращаясь, пульсируя, тяжко вздыхая, сияющее шарообразное зеркало. Синева – ярче небесной, да ещё блеск, солнечный блеск. Ближе, ближе и – безо всякого бинокля разрасталось зеркало, всё больше становилось оно, из гардинных трепыханий, розоватой мазни проступили чёрные дуги бровей, толстая, кровяная, как у вурдалака, губа. Уродливые, колесом, ножки, обнимая нижнее блестящее полушарие, уменьшались, убегали, но голова-то, голова, приближаясь, маневрируя, продолжала угрожающе разрастаться – ощутил нависание пухлогрудого, головастого монстра, сучившего ножками где-то за горизонтом.

Внезапно зеркальная сфера превратилась из гипертрофированно-большой головы в глаз, двойник правого глаза Соснина, только не болотно-жёлтый, с крапинками вокруг зрачка, а густой, горячий – заражаясь кирпичным рефлексом, глаз наливался цветом крепкого чая.

Настырный глаз-пузырь раздувался от любопытства, прожигал.

Загипнотизированный Соснин не смел шелохнуться.

Отражённые ресницы коснулись ресниц натуральных, с еле уловимым – скорее сердцем, чем ухом – хлопочком, пристальное летучее око лопнуло с феерическим, сверкнувшим радугой, взрывом колких, как кончики иголочек, брызг.

Глаз защипало.

Часть восьмая (в двенадцати эпизодах) Другое небо

Эпизод 1

дурные приметы

Сначала дорогу перебежала чёрная кошка.

Спустился в метро.

Плафон цедил голубоватый мертвящий свет. Дымчато-серые, холодно блестевшие пилоны обезобразила текучая желтизна, мрамор, казалось, мочой сочился…

Вот и подарочек с утра пораньше! – под пилоном у прохода на платформу лежал, откинув сжатую в кулак короткую руку, тучный, в раздутой животом блузе, дядька, его, едва скашивая глаза, огибали торопливые пассажиры. Беднягу свалила в обморок подземная духота, возможно, он даже успел скончаться; у ног в заляпанных грязью ботинках на микропоре, дожидаясь «Скорой» с носилками, сторожил тело милиционер. Соснин заметил узенькие полоски пены на толстых посинелых губах, чуть раздвинутых розовым, будто бы червяк, языком. Приближаясь, в чёрной дыре всё громче грохотал поезд, как поршень, выталкивал туннельный воздух – зашевелились редкие седые волоски у загорелой, с шелушениями, тонзуры.

День Здоровья начинался с головокружения

А на Петровском острове ветер разгулялся вовсю – разворошил кроны… мачты яхт – в просвете между тёмно-красными кирпичными корпусами – шатались, точно пьяные; в груди пакостно засосало, голова закружилась.

Соснину вяло помахал Файервассер.

Нервно бросаясь в такт шагов складным зонтиком, прохаживался взад-вперёд обтянутый чёрной водолазкой под расстёгнутой клетчатой курткой плоский и бледный Блюминг.