Привет, заяц

Поедем с ним на море. В Москву съездим, это обязательно, он там никогда не был. И в Питер скатаем, куда ж без этого? Погуляем по местам съёмок фильма «Брат», как он и хотел. А куда у нас ещё можно было поехать? Не на Камчатку же с билетами под двести тысяч. Потом буду искать нам собственное гнёздышко, ближе к его поступлению, чтобы недалеко от его института было. И, быть может, со временем его родители всё поймут и не станут больше сопротивляться нашей самостоятельной отдельной жизни. Не мог я оставить его в одинокой пустой квартире, где у него не было совсем никого, даже собачки, разве что отец изредка заходил быстренько принять душ, чтобы лишний раз не топить баню. Лежал я, думал об этом, сон всё как-то совсем не шёл на ум, я весь извертелся, скинул плед на пол, а сам уставился в холодный натяжной потолок. Схватил телефон, посмотрел на экран и сощурился от его яркого свечения.

Витька звонил.

А времени-то было два часа ночи. И тут у меня совсем никакого сна не осталось, я набрал его номер и старался говорить потише, чтобы не разбудить бабушку с дедушкой.

Он взял трубку, ничего не сказал, а я тут же его спросил:

— Вить, что случилось?

В динамике я слышал его тяжёлое медленное дыхание, слышал, как он мялся и пытался подобрать слова.

— Мама умерла, — проронил он и снова замолчал.

И у меня вдруг внутри всё разрушилось, все добрые светлые мысли о наших с ним планах, всё самое приятное, что согревало меня этой ночью, я подумал на секунду, что ведь не слышал каких-то подробностей о его маме вот уже месяца два, наивно полагая, что с ней всё более-менее стабильно. Да, она лежала, уже не ходила, Витя её иногда навещал по возможности, не хотел лишний раз надоедать своим присутствием, но я почему-то за всё это время даже и не думал спрашивать его про маму, наверное, просто не хотел лишний раз ковырять больную мозоль, напоминать ему об этом и заставлять нервничать. Моей беспечности в этом вопросе не было никакого оправдания, но я всё равно безуспешно пытался его найти, сидел с телефоном в руках, уставился на зажёгшийся свет в окне в девятиэтажке напротив, а сам думал, что же я мог сказать ему в тот момент и были бы вообще слова хоть сколечко уместны? А рука так сильно задрожала, что я аж схватил её другой рукой, старался как-то успокоить, только всё без толку.

— Приедешь? — он вдруг спросил меня и снова тяжело вздохнул, будто бы и не надеялся, что я отвечу ему «да».

Я сказал ему шёпотом:

— Скоро буду.

Я положил трубку, вскочил с дивана и стал собираться. И даже ведь не беспокоился о том, что же сказать бабушке с дедом, если они вдруг увидят, что я посреди ночи куда-то подорвался. Думал объяснить им всё как было, про его маму, не думаю, что они станут мне препятствовать. Но отговорки для бабушки с дедом были последней на свете вещью, о которой мне стоило беспокоиться в тот момент.

На кухне я стащил провонявший спиртягой и ацетоном пузырёк корвалола, на всякий случай, чтобы Витьке накапать. Да и мне тоже не мешало бы, хоть я и не знал эту, как мне казалось, светлую женщину, она всё же была матерью моего молодого человека и навсегда оставила след в моей судьбе, хоть и появлялась в ней только лишь в его рассказах.

Такси примчалось через минуту, я ехал через ночной Верхнекамск и всю дорогу думал, что же сказать ему, когда окажусь на пороге его квартиры? Решил, что какие-то слова будут излишними, никаких пошлых соболезнований, всё это и так подразумевалось, я очень боялся случайно сделать ему ещё больнее, как это у меня часто получалось с моим длинным языком.

Он открыл передо мной дверь и встретил меня своим пустым безразличным мокрым взглядом, который меня напугал до мурашек, какая-то непонятная жуть раскрошила мне хребет и пробила насквозь грудную клетку. И не припомню уже, видел ли я его когда-то в таком состоянии, смотрел ли когда в его настолько опустошённые безжизненные глаза, где не было уже никакой радости и света, никакого мальчишеского задора и страсти, никакого желания существовать и дышать. И эта обвисшая чёрная футболка с белым пятном на рукаве на нём сидела так свободно, как мешок, словно в дополнение к его разбитому образу.

Он пригласил меня к себе в комнату, а сам пошёл на кухню делать нам чай. Я сидел в тусклом свете его прикроватной лампы и смотрел по сторонам, вслушивался в пустой холод одиночества его домашних стен, и эта тишина начала вдруг звенеть так сильно, что уши скручивало, заставляла меня корчить недовольную морду. На столе у него лежал старый толстый фотоальбом, открыт он был где-то на середине. Я заглянул в него и увидел Витькины фотографии с родителями, с мамой, когда ему ещё было годика два, не больше. Уже тогда она была старше моей мамы, лет на пять точно. И так была на него похожа, прямо одно лицо. Я всё время почему-то думал, что он, как и все мальчики, наверное, больше пошёл в отца, а оказалось, нет.

Он вернулся с двумя чашками чая, поставил их на стол и подошёл ко мне сзади, стал смотреть на альбом из-за моего плеча и тихо дышал у меня над ухом.

И он спросил меня о такой наиглупейшей вещи, о которой в подобных обстоятельствах стоило волноваться в последнюю очередь:

— Такси дорого вышло?

— Что? — я удивлённо переспросил его шёпотом.

— Обычно от вас досюда ночью рублей на двести дороже. Не знаю почему, может, водителей не хватает.

И эти его разговоры о ценах на такси мне почему-то показались каким-то психологическим трюком, который он решил испробовать на самом себе, чтобы хоть как-то отвлечься, чтобы избежать со мной неловких и болезненных вопросов о том, что случилось этой ночью. Но я для себя твёрдо решил, что буду держать рот на замке и ни за что не позволю себе сморозить какую-нибудь глупость, которая случайно поцарапает его истерзанную душу.

— Я только что от родителей вернулся, — он тихо сказал мне. — Сидел там у них часа три. Тебе позвонил. Сюда вот пришёл.

Он посмотрел на меня своими стеклянными покрасневшими глазами, тихо шмыгнул, но мужественно держался, ни морщинки на его лице и губы такие спокойные, ни улыбки, ни сожаления, совсем пустые и безжизненные.

Витька очень тихо прошептал, едва ли я смог разобрать его слова даже в этой ночной тиши:

— Я последнее время так мало с ней был, Тём. Совсем мало. Она там у нас в зале лежала, я приходил иногда. По выходным в основном. А чего я буду ходить, лишний раз её нервничать заставлять? Она пока…

Он вдруг тяжело вздохнул, будто остановил эту накатывающую волну печали плотиной своего мужества.

— Она пока более-менее всё понимала, всё время про нас с тобой говорила. Что очень мной недовольна. Я поэтому не хотел ей про это лишний раз напоминать. А потом уже… Ну, когда всё, когда уже не понимала, вторник там или суббота на дворе, она всё отца спрашивала, «А когда Витя придёт? Когда Витя придёт?» Он ей говорил, в субботу, в субботу он придёт. И она ждала всю неделю, представляешь? Всю неделю меня ждала. Я представил, как… иногда она просыпается, и думает, ну вот, уже суббота. Думает, вот сейчас придёт ко мне, посидим с ним. А потом ей говорят, что не суббота сегодня, а вторник. И я…