Привет, заяц
Шрифт:
— Пиво будешь? — он спросил меня с хитрецой.
— Да, буду, — вдруг ответил я и подмигнул ему.
Он так удивился, заглянул мне прямо в глаза, шёл так задом наперёд и всё мне не верил:
— Серьёзно, что ли? Я же пошутил.
Я пожал плечами и сказал:
— У тебя же последний звонок. Давай, угощай, раз наобещал.
Витька снял фуражку, причесал рукой свой потный
— Ничего себе. Это вот так я тебя за полгода испортил, значит? Обалдеть.
Я едва заметно морщился от этого, переливающегося в свете майского солнца янтарного пойла в стеклянной бутылке, поглядывал на Витьку, как он так уверенно и спокойно делал очередной глоток и совсем даже не кривил лицом, как я. А вокруг так красиво, хорошо и спокойно, безмятежно и радостно. Рыжий солнечный диск падал в бездонную пропасть между слипшимися архитектурными трупами девятиэтажек. Выцветшая облупленная витрина магазина на первом этаже хрущёвки зазывала прохожих своей скромностью, простотой и лёгкой прохладой, Витька забежал туда и купил новую пачку сигарет.
Разгорающийся закат отражался в зеркале панельных окон и слепил глаза, берёзовые ветки под окнами уже сгибались под весом тяжёлых зелёных сосулек. Солнце слепящим янтарём переливалось за толстыми, измазанными белой краской кленовыми стволами, и этот, такой яркий и радостный свет растворялся в скрипе дворовых качелей, в заливистом детском смехе, в недовольных криках бабушки с балкона, в её отчаянных попытках загнать внука домой после долгой майской прогулки.
Витька опустошил бутылку, потряс её, с прищуром посмотрел на донышко, аккуратно выкинул её в ржавую мусорку у магазина и сказал мне:
— Давай, рассказывай, откуда Димона знаешь?
— Сказал же, он учился у нас до восьмого класса.
— Это понятно. Вы дружили с ним?
Я засмеялся:
— Не приведи господь.
— Чё там у вас было?
Я так недовольно вскинул руками и громко цокнул:
— Да придурок он. Мы тогда с Сёмой стояли на третьем этаже. До меня докапывался друг наш, Денис, пинал меня по сумке. Я повернулся, послал его матом на три буквы, ну, мы все поржали. Стою дальше, никого не трогаю. Потом вдруг мне со спины прилетает. По морде три раза. Башка сразу закружилась, я чуть на наш мраморный пол не рухнул. Смотрю, а он уже уходит куда-то, что-то мне там вслед крысится.
— Димон, что ли? Врезал тебе три раза со спины?
— Да. Я вообще не врубился, что это было. В туалете промыл щёку изнутри, вся в крови была, пошёл домой. Там потом педконсилиум собирали, его только так чихвостили. Он к вам на бокс ходил, вроде.
Витька кивнул:
— Ходил, да.
— Знаешь, в итоге почему он мне врезал? Мама у него пришла как-то на нашу линейку, увидела, как меня награждали грамотами за всякие олимпиады, штук восемь я их тогда получил, по-моему.
— Ну ты даёшь. И где они у тебя?
Я пожал плечами и ответил:
— Да я разве помню? Куда они мне, разве только подтереться. Короче, его мама такая вечно была недовольная, что он такой весь тупой в учёбе, и начала ему заливать, типа, вот, посмотри, какой умный хороший мальчик, почему ты не такой? Ну, вот это вот всё, знаешь. Нет, я понимаю, что ему было от этого неприятно. Но я-то
при чём? И вот он стал на меня крыситься после этого. И в тот раз подумал, что это я его на три буквы послал, а не Дениса. Идиот. Как раз после этого школу поменял. Не знаю уж, выгнали его или сам ушёл.Витька демонстративно хрустнул костяшками и процедил сквозь зубы:
— Мне бы сказал. Я бы ему дёсны промассировал.
— Да ну, ещё об говно пачкаться. Два года назад было или три. И потом… Вы же ему уже отомстили.
Он засмеялся.
— Точно. — радостно сказал Витька. — Как знали, да?
До самого вечера мы с ним бездумно бродили по Моторострою, наслаждались упоительными тёплыми вечерами, провожали первые огненные закаты, встречали короткие майские ночи, мечтали о таком сладостном и долгом лете, в котором для нас не будет ничего, кроме наших с ним чувств, кроме наших радостных улыбок, его добрых зелёных глаз, посиделок до утра, простых, уютных, но таких волнительных прогулок. Он проводил меня до самого дома, оставил возле моего подъезда, подарил мне возможность ещё разок насладиться его статным образом в тусклом свете уличных фонарей, дал потрепать себя за белую лямку аксельбанта, ещё раз по-дружески обнять и поздравить с тем, что эти тяжёлые, во всех смыслах, семь лет его жизни наконец закончились.
В тихом треске лампы под козырьком моего подъезда я тихо сказал ему:
— Хочешь, ко мне пойдём? Сюда или к маме, как хочешь. Посмотрим что-нибудь?
Он как-то грустно улыбнулся и ответил:
— Посмотрим обязательно. В другой раз, ладно? Мне домой надо сегодня.
— Всей семьёй будете отмечать?
— Да. Наверно. Отец, может, торт купил. Да нет, точно уж купил.
Он тяжело вздохнул, пронзительно посмотрел на меня и произнёс с сожалением:
— И опять ко мне пойти не можем, да? Извини…
— Да ну перестань. Просто скажи, когда свободен будешь.
Витька заулыбался, поправил фуражку на бритой голове и сказал:
— Да всё лето буду. И ты тоже, да? М? Школьник.
— Да. Всё лето.
Это было наше самое радостное и спокойное прощание за последние несколько месяцев, у меня уже не было на душе какой-то непонятной скорби, переживаний, когда же я увижу его в следующий раз, по сердцу не разливался яд неведения и тоски, всё было как-то тихо и умиротворённо.
Всё лето ведь впереди. И только для нас с ним, и ни для кого больше.
Но я всё пытался понять, а откуда же всё-таки взялась эта недавняя хандра прямо перед его последним звонком? Сейчас от неё уже следа не осталось, но вдруг опять накроет, что тогда? На секунду подумал, может, эта хандра накрыла меня, потому что на днях надо было идти в военкомат и в очередной раз доказывать медкомиссии, что моя неизлечимая болезнь шейных сосудов всё ещё по-прежнему была неизлечимой и не позволяла мне служить в армии? Лукавить не буду, не очень-то и хотелось, была у меня куча других планов на ближайшее будущее, и все эти кульбиты по разбитым коррупцией и тотальным бардаком воинским частям в них не входили. И незачем мне было переживать, я недавно снова сделал МРТ, УЗИ шейных сосудов, мой диагноз подтвердился и по-прежнему у меня наличествовал, и думать о каком-то риске загреметь на военную службу мне не приходилось.