Привет, заяц
Шрифт:
Отец его посмотрел на меня так серьёзно, немного даже по-злому, весь как-то насупился, казалось, что сейчас на меня налетит, достанет откуда-то свой топор, и, прямо как в моей книге, погонится за мной по всему дому. Я старался сохранять хладнокровие и мужественно смотрел ему прямо в глаза, всем своим видом демонстрируя, что ничегошеньки не боялся, а сам отдался во власть неконтролируемой дрожи.
— Ты только его не оставляй, — спокойно сказал он мне. — Не обманывай его, пока он там служить будет. Понял?
Да. И тогда-то я всё для себя понял.
Всё-то они прекрасно знали, и не осталось у меня
— Понял? — он переспросил меня.
Я кивнул.
— Понял.
У меня если и оставались вопросы, то касались они каких-то мелких и незначительных деталей. Я думал, как же Витька им всё про нас рассказал? Как они всё это осознали, переварили и приняли, начали спокойно относиться? Смирились с тем фактом, что я был его молодым человеком, что не было у него никакой девушки, о которой он врал окружающим. И всё, что тогда происходило в его квартире между мной и его семьёй, всё это мне было невыносимо трудно сопоставить с теми жуткими вещами, о которых я слышал в Витиных историях, о которых сам читал в его письме. Об этих ужасах я и написал свою книгу, вдохновившись его рассказом.
И я вдруг осознал, что ведь всё то, что происходило сейчас в нашей с ним реальности, уже произошло в моём романе, словно сама жизнь моими бездарными ручонками написала сценарий, своего рода пророчество нашего с ним будущего, составила дорожную карту событий. А ведь я, когда писал это самое «пророчество», и думать не смел, что нечто подобное могло произойти в реальной жизни, что Витина семья, как и семья его прототипа в моей книге, сможет наконец-то смириться с его маленькой особенностью и снова научится жить с ним в гармонии и мире. Тогда мне это всё казалось одной бестолковой розовой соплёй, длиной в четыреста страниц, этот сюжет виделся мне приторным и слащавым, максимально неестественным и притянутым за уши. Ведь я, когда писал всё это, в глубине души понимал, что занимался какой-то творческой самотерапией, окунался с головой в пьянящий дурман сладостного вымысла, который мои дрожащие пальцы переносили из воспалённого разума на белые страницы очередного бездарного творения. И уж точно я тогда не догадывался, что все те вещи, которые я выстрадал бессонными зимними ночами, сбудутся и станут частью нашей с ним реальной жизни, перейдут из плоскости эфемерной придумки в измерение самой настоящей действительности, которую можно было увидеть, услышать и потрогать. Словно Хотторн Абендсен из «Человека в высоком замке», я случайно обнаружил ту самую истину, ту самую правду, какой она была на самом деле, правду, о которой я написал в своей книге, правду, которая только потом сошла с шершавых и сухих страниц и вошла в нашу с ним жизнь.
Послезавтра Витька уже должен ехать на сборный пункт, там его побреют налысо, выдадут форму, проведут первичный инструктаж, а после уже отправят на поезде в далёкий Саратов, где он за колючей проволокой воинской части оставит меня на долгий год. Он обещал мне, что я смогу потом приехать на вокзал и проводить его, прямо до поезда, до самого вагона.
А сегодня он предложил мне куда-то с ним сходить минут на десять, я не стал сопротивляться и задавать лишних вопросов, молча оделся и вышел с ним на улицу, в вечернюю июньскую прохладу. Мы шли с ним по лабиринтам его родного частного сектора, вдыхали аппетитный аромат растопленной бани, ушами ловили пронзительный писк стрижей прямо под розовой сладкой ватой закатного неба.
Поначалу я испугался, когда он привёл меня на кладбище всего в десяти минутах ходьбы от его дома, но потом сразу всё понял, поймал его угрюмый и спокойный взгляд и молча проследовал за ним. Он привёл меня на могилу своей матери, на свежий, только недавно вскопанный холмик под пышным одеялом цветов и чёрных ленточек. Витька молча стоял у подножья
могилы, уставился на холодную плиту, а я аккуратно поглядывал на него, не желая в очередной раз стать случайным свидетелем его слёз. Но сегодня он держался, будто уже выплакал всё, что только мог, стоял молча, разок шмыгнул носом, прерывисто дышал, поглядывал на меня, следил за моей реакцией.— Вот и познакомились, — пробормотал он негромко и тихонечко усмехнулся. — Хотя бы так.
Я подошёл к нему поближе, а он вдруг обхватил меня рукой и плотно так приобнял. Я прижался головой к его плечу и, впервые за столько дней, ощутил жар его тела, услышал его дыхание и стук его израненного сердца. И хотелось мне в тот момент, стоя у могилы, пообещать вслух его маме, что я буду с ним рядом всегда, в самые страшные моменты его жизни, никогда не оставлю его в метели и вьюге ударов судьбы, что буду трепетно дорожить его чувствами, его сердцем, изо всех сил постараюсь его не разбить и не причинить ему горьких страданий. Но в очередной раз я подумал, что слова были неподходящими и избыточными, и снова промолчал и прижался к Витьке ещё сильнее, к его пылающей груди, к его старой прокуренной олимпийке.
А завтра ещё одни проводы, уже только с его друзьями, без всякой родни, лишь шашлыки, речка и отчаянные попытки весело провести время.
Тихая речная гладь искрилась в лучах заходящего солнца, плескалась мелкими волнами и завлекала своей вечерней прохладой. Олежкина серебристая десятка с выбитой фарой стояла на берегу с открытым багажником и дребезжала на всю округу дешёвыми колонками, кашляла и исторгала из себя глупый и вульгарный рэп про тяжёлую жизнь в городских окраинах. Стас сидел на корточках возле чёрного мангала с редкими разводами ржавчины, дул на умирающий огонь, разгонял пепельный туман и крутил блестящими шампурами с нанизанными на него масляными кусищами мяса. Он выпрямился, заулыбался своими острыми клыками, а сзади к нему подбежала стройная девчонка в купальнике, симпатичная блондинка по имени Даша, жалась к нему, аккуратно целовала в шею, отчего он, похоже, весь поплыл, засмущался, прижал её к себе и поцеловал в щёчку. Я глядел на всё это, и казалось, что ожидала она от него в тот момент совсем не этого, но ещё не вечер, ещё всё впереди.
Олег с медвежьим рыком выходил из воды, брызгался во все стороны, поправлял мокрые плавки, а навстречу ему неслась его Анька, прыгнула в его крепкие руки прямо посреди серой грязной воды, он захохотал и повалился с ней на задницу, то ли специально придуривался, а может, просто равновесие потерял. Сидели и барахтались на мелководье, как два головастика, смеялись на всю округу, заметили, как мы с Витькой с берега таращились на них, и швырнули в нашу сторону ледяные мутные брызги.
— Чё стоите? Айда к нам! — приглашал Олег, а Анька треснула его по голове и засмеялась, видимо, не очень хотела делить с нами эту речку.
— Попозже, — ответил Витька и глянул на меня с улыбкой.
Мне так неловко было смотреть на него, даже украдкой, в этих пурпурно-рыжих солнечных лучах вечернего солнца, когда весь его могучий торс светился и переливался оранжевым светом, подчёркивая каждую, волнующую мой разум выпуклость на его животе и груди, его крепкую шею с отчётливыми венами и выпирающим кадыком, что так мило дёргался, когда он говорил со мной. Босыми ногами он зашагал к мангалу по мягкой высохшей траве, потормошил немного шампуры и покосился на Стаса, который совсем забылся со своей Дашкой в сторонке рядом с машиной и думал о чём угодно, только не о шашлыках.
Витька сел на корточки в своих тёмно-синих джинсовых шортах, и я услышал, как громко хрустнули его коленки, смотрел, как он раздувал угли и махал картонкой, поднимая в вечернюю прохладу пепельную метель. Он глянул в мою сторону, прищурился от яркого солнца и подмигнул мне, показалось даже, что окинул взглядом моё худосочное тело, которого я до жути стеснялся, всё не хотел снимать футболку, стоял как дурачок, держался одной рукой за другую, стыдливо прикрывая костлявую грудь. И сколько бы он мне ни говорил, как я был, по его мнению, по-своему красив, мне для уверенности в себе этого было недостаточно.