Привет, заяц

— Ладно. Буду побольше и почаще ныть.

— Да. Ной.

Такой непонятной и своеобразной благодарности жизненным обстоятельствам я никогда не испытывал. Кто бы меня тогда ни заразил этим, сквозняк или какой-нибудь сезонный вирус, хотелось обнять это что-то и расцеловать за подаренную мне возможность провести с ним ещё несколько дней. Таких тяжёлых и мучительно длинных дней, полных физической слабости, страданий и зелёных соплей. И ведь не стал бы никто другой на всём белом свете, кроме разве что моей мамы, так ухаживать за мной в эти трудные минуты, не развлекал бы меня всякими весёлыми разговорами, не готовил бы мне вёдрами чай с лимоном, не следил бы за тем, как я пил таблетки, не бегал бы в аптеку в самую жуткую метель.

А Витька, мой Витя, был рядом и помогал мне поправиться. Его забота, его настоящая, как мне уже стало ясно, любовь подняла меня на ноги быстрее, чем я ожидал. И не просто подняла на ноги, а подарила мне крылья, на которых я полетел навстречу нашему с ним будущему, и что бы нам ни было с ним уготовано, я знал, что он переживёт это всё вместе со мной и ни за что меня не покинет.

Да, Витька не был моей семьёй, по крайней мере, официально, по крайней мере, пока, едва ли я осмеливался даже в собственных мыслях называть его своим парнем, считал это слово каким-то неподходящим, даже пошлым, и старался всегда использовать, как мне казалось, более высокопарное словосочетание.

Молодой человек.

Он был им, был моим молодым человеком, он был мне и лучшим другом, которого у меня никогда не было, любящим и заботливым старшим братом, с нотками чего-то такого даже отцовского и внимательного, такого аккуратного и ранимого, был мне и надёжным, авторитетным товарищем, на чьё плечо я всегда мог опереться и в прямом, и в переносном смысле, был даже моим защитником. Он вобрал в себя всё то, чего мне, как оказалось, так до невозможности не хватало всю мою жизнь, всё то, что все эти годы так тщетно искала моя заблудшая слепая душа, все такие банальные, очевидные и местами даже глупые вещи.

— Хочешь, кассету какую-нибудь поставим? — он спросил меня.

— Да, выбирай, какую хочешь.

Он засмеялся и спросил:

— Где там «Сексоповал» у тебя?

— Так и не смог найти.

Он подозрительно на меня прищурился.

— Не врёшь?

— Нет. А что тебе вдруг так интересно?

— Да ну ты так смешно просто рассказал. Обложку эту хотел посмотреть. Как там написано, говоришь? Чего-то там рубят, кто-то визжит?

— Лес рубят, щепки летят. Секс рубят, бабы визжат.

И он так громко расхохотался, как ребёнок, ей-богу, и сказал:

— Да, точно! Блин. Можем на блошиный рынок как-нибудь сходить, поискать.

Я еле-еле присел и ткнул пальцем на комод:

— Раз уж о порнухе заговорили. Достань там несколько кассет чёрных в первом ящике.

Он залез в комод, вытащил оттуда стопку кассет в безымянных упаковках и с подписанными фломастером боковинами, вывалил мне их на диван и стал разглядывать все эти сокровища.

Я схватил одну кассету, протёр легонько от пыли и сказал:

— Мужик один на блошином рынке сказал, что у него дома полно всяких кассет, я поехал к нему в частный сектор, в гараж, он мне показал вот это всё богатство. И говорит, что все их не проверял, что где-то может быть порнуха. Но… Я все почти посмотрел, там только Том и Джерри. Он, видимо, так, на всякий случай предупредил.

Он засмеялся и хитро спросил меня:

— Все посмотрел, говоришь? Специально искал, да? Всё надеялся на что-то.

Я без сил рухнул мордой на диван, прижался к его руке и пробубнил:

— Да ну чего ты всё опошляешь? Это же Том и Джерри, самые старые оригинальные серии.

Он опять лёг со мной рядышком, смотрел мне прямо в глаза в полумраке нашей комнаты и прошептал:

— Знаешь, как я в том году Новый год отмечал? Никак. Один у себя в квартире сидел и грустил.

— Совсем без никого?

— Совсем. От родителей ушёл к себе, не хотел ни с кем лишний раз ругаться.

Я тяжело вздохнул и сказал:

— У меня так же было. Сидел дома один, в этом сраном Лэйквью. Марк в церковь свою ушёл. И никого дома. И никто нигде не празднует. Ни мандаринов, ни Кока-Колы, никаких салатов, никаких плешивых речей по телевизору, совсем ничего. Там, в Калифорнии, было почти двенадцать дня, как раз, когда тут у нас двенадцать ночи. Я сел с телефоном, дождался курантов, и тишина.

— И чего ты? Плакал?

— Да.

Он улыбнулся и признался мне:

— И я тоже плакал.

И мы оба с ним вдруг засмеялись. Я почувствовал, как у меня по щеке побежала дурная тёплая слезинка, и сквозь лёгкую пелену заметил точно такую же у него на лице.

Витька прошептал мне:

— Нормально нас в этом году Дед Мороз наградил, да? Как будто и за тот Новый год исправился.

— Думаешь, на следующий Новый год тоже вместе будем?

— Заяц, ну ты чего? Откуда ж я знаю? Вдруг там метеорит или ещё что?

— Нет, давай без этого. Следующий Новый год… Вместе или как?

Он на секунду замер, поцеловал меня в нос, заулыбался и шёпотом ответил:

— Вместе. В Питер с тобой поедем. Там зимой красиво. Я никогда не был.

И я так мечтательно произнёс:

— Классно было бы, да. А летом побываем в Москве, в городе на Неве.

Я тихонечко засмеялся, немножко даже прокашлялся, и он удивлённо посмотрел на меня.

— Чего-чего? — он переспросил с улыбкой. — На Неве?

— Да это Светка Букина так сказала.

Он так недовольно цокнул и заулыбался: