Привет, заяц

— Ну вот зачем ты опять начинаешь?

— Мы, кстати, как в той серии, когда они с Геной заболели и сидели дома, она звонила ему колокольчиком, чтобы он ей помогал со всякими глупостями.

Витька положил мне указательный палец на губы, тихонечко зашипел и сказал мне:

— Ладно. Спи давай, хорошо? И я тоже посплю.

Он стал для меня тем воздухом, которым я отныне дышал, без которого мог разве что помереть и ничего больше, само его присутствие в моей судьбе стало живительной влагой, без которой завянут пышные росточки моей жизни, что будто начали цвести только с его появлением. И все эти самые прекрасные на свете вещи он подарил мне в этом году, за что я был ему безмерно благодарен, не в силах даже осознать, насколько великой и бездонной была та ядовитая и гнилая дыра скорби и одиночества в моей душе, которую ему удалось заполнить своей любовью.

И в тот миг я желал лишь одного: чтобы он хоть самую капельку сумел догадаться, каким осмысленным светом добра и счастья он озарял моё существование, чтобы смог понять, как сильно я страшился потерять этот свет, беспомощно наблюдать, как он начнёт гаснуть в туманной мгле моего холодного мира, как покинет меня навсегда и оставит в колючем одиночестве наедине с выцветшей киноплёнкой наших с ним воспоминаний.

Глава 10. "А как же я?"

Верхнекамск,

Май, 2015 год

X

А как же я?

Май в этом году меня совсем не радовал, а, наоборот, убивал. И в воздухе для меня не витал аромат сирени и запах первого в этом году сырого асфальта, а чуялась мне непонятная вонь тоски и надвигающейся поганой тревоги. И ничем я объяснить это своё состояние не мог. Сам не понимал, почему, но в душе я сокрушался, что зимние и ранние весенние снежные деньки закончились, и отказывался принять это солнце, шелест берёзы под окном, аромат первых шашлыков, доносившийся со стороны частного сектора. Меня воротило от всего этого, разрывало на части, хотелось опять окунуться в мерзотную слякотную зиму, нырнуть в неё с головой и вынырнуть уже где-то там, в тех безмятежных днях, проведённых с Витькой, среди наших с ним прогулок, беготни по крышам Верхнекамска, среди наших бесконечных, но оттого таких прекрасных морозных ночей.

Я желал вцепиться до крови в его силуэт на балконе в тусклом свете уличных огней, не хотел его отпускать, хотел пронести его с собой в эту обаятельную и чарующую весну, в такую холодную и ледяную, холоднее даже самой зимы, как бы нелепо это ни звучало. И я всё пытался сам себя подбадривать, мол, вот же, такая шикарная весна, лето на подходе, каникулы, у меня одиннадцатый класс, у него поступление в институт, столько всего можно будет с ним сделать. Съездить в деревню, на море умотать куда-нибудь, да вообще всё лето прожить с ним вместе у меня или у него, или даже снять отдельную квартиру. Столько планов, столько мыслей, а всё равно они разлетались в щепки об айсберг не пойми откуда взявшейся тоски и душевного скрежета. И я не переставал удивляться, откуда эта тоска появилась, ведь всё было так хорошо и спокойно, так сладко и безмятежно.

Уже семь с небольшим месяцев он существовал в моей жизни, и я уже позабыл, каково это вообще: жить без него, без его присутствия, не слышать его дыхания, не умиляться его улыбке, не ёжиться, как котёнок, когда он треплет меня по волосам и называет Тёмкой, своим ушастиком, и в очередной раз дёргает за ухи. Я пытался себя всячески убедить, что всё это обязательно останется со мной, с нами обоими, этой весной, в этом жарком мае с розовыми закатами и пением стрижей, и мы пронесём всё это из зимы в наше скучное верхнекамское лето, которое хоть немножечко своей зеленью скрасит нашу блёклую городскую окраину, разольёт свою акварель ранних рассветов и поздних закатов по серому и унылому небосводу, туго затянутому дымкой заводских выхлопов.

В конце мая Витька пригласил меня на последний звонок к себе в кадетскую школу. Отказаться от такого я не мог, это же была его жизнь, его семь лет, которые он отдал, хоть и сомнительному, на мой взгляд, но всё же служению родине. Всё доказывал все эти годы окружающим, что он тоже чего-то стоил, как и все остальные ребята, что с ним тоже можно считаться, что он не прыщ сопливый, вроде меня, а толковый и решительный парень, уже даже мужчина без неуверенной дрожи в голосе.

Хоть я его и не видел, когда разговаривал с ним по телефону, всё равно знал, что он так хитро улыбался, спрашивая меня:

— Что делать будешь? Стоять и на меня смотреть?

— Да. Мне не привыкать.

Он посмеялся:

— Я помню. Стоишь там, за забором, всё время, палишь меня.

— Кто придёт?

— Да кто, кто. Отец, Танька с Ромкой. Всё. Кого тебе ещё надо? Мамы не будет, сам знаешь...

И я осторожно спросил его:

— А ты потом… Домой поедешь?

— А что?

— Думал, может, погуляем. Или ко мне зайдём. Как хочешь.

— Да можем хоть до утра гулять. Последний звонок же.

Улыбка сама растянулась на моём лице, и я спросил его:

— Опять всю ночь?

— А что? Тебе тогда понравилось?

— Я разве не говорил?

— Нет, Тём, не говорил.

Я набрался смелости и сухо отчитался:

— Понравилось.

— А летом сейчас, прикинь, как круто будет? Тепло. И по подъездам, как ты сказал, шкериться не придётся.

И так эти его слова раздули во мне прохладный майский бриз, наполнили всё вокруг фантомным ароматом сирени, запахом мокрого дождя, первых жжёных листьев в частном секторе и дымом шашлычных костров. И всё это только для нас с ним, и больше ни для кого.

— Да… — мечтательно протянул я. — Если хочешь, можем и пошкериться.

— Хочешь, пошкеримся, — предложил он с какой-то хитрецой в голосе.

— Да. Хочу.

Натановский переулок сегодня утопал в празднике и парадном настроении, взрывался пёстрыми цветами воздушных шариков, сотрясал весь город истошной торжественной музыкой из дешёвых колонок. Я скромно стоял в толпе среди родственников, друзей и девушек других выпускников на плацу у кадетской школы, слушал торжественный лай директора, который надрывался в своих больных патриотических воплях, что разносились чуть ли не по всему городу. Выискивал Витьку в толпе, а когда нашёл, уставился на него и не сводил глаз.