Привет, заяц

Нам светит город, такой большой и сонный,

На нас с тобою взирает обречённо,

Мы на скамейке устроимся с друзьями,

А дальше лето с углями и кострами!

Вкус шаурмы во дворе под шелест летней ночи,

Холодный дым сигарет, я знаю, ты захочешь,

Вкус шаурмы во дворе под шелест летней ночи,

Оторви мне кусочек и меня угости.»

Витька хлопнул ладонью по натянутым струнам и отложил гитару в сторону на холодную траву.

— Красавчик, — небрежно бросил Олег и одобрительно кивнул.

Я спросил их:

— А откуда эта песня? Кто написал?

Стас засмеялся, сверкнул своими зубищами и ответил мне:

— Дворовая. Без автора.

— Нет, погоди, — вмешался Олег, — Павлуха же, вроде, написал? Нет? Потом её ещё взяли и перепели те типы из группы, блин, забыл, как называется.

А Стас засмеялся:

— Да чё твой Пашка напишет, он ЕГЭ-то по русскому еле сдал, в шарагу свою пролетел и в армию ушёл. Олень.

Витька удивлённо на него покосился, приподнял брови, Стас вдруг одёрнулся, прокашлялся неловко и сказал:

— Ну, в смысле, олень, что не поступил и ЕГЭ не сдал, а не потому, что в армию пошёл. Да, Витёк?

— Дашка, ты как его терпишь? — спросил её Витька.

Она заулыбалась, глянула на Стаса и ответила:

— Посмотрим, куда сам поступит, и поступит ли? Потом будешь выёживаться, да? Или за Витьком в армию сразу?

— Чё ты, а? — обидно бросил Стас, сорвал травинку и стал неловко теребить её в руках.

И снова тишина, снова усыпляющее пение сверчков, лёгкий ночной ветерок и Олежкино громкое хлюпанье пенистым пивом в янтарном переливающемся стакане. Где-то в сторонке, среди белых магазинных пакетов, на старом деревенском покрывале лежали обглоданные шампуры, смятая бутылка из-под кетчупа, остатки недоеденного лука, брюхом кверху валялась здоровенная белая кастрюля, измазанная жиром и маринадом. Стас закурил, и невесомая синяя дымка поползла в нашу сторону, и наша уютная тёплая посиделка утонула в этом тумане, обожгла мой язык горьким, едва уловимым привкусом.

Даша вдруг разбила ночную тишину, да ещё так эффектно и звонко, спросила нас:

— Давно вы вместе?

Витька вопросительно глянул на меня:

— Сколько уже? М, Артём?

— Месяцев семь. Или восемь, — я пожал плечами и стыдливо увёл в сторону взгляд.

— Где-то так, да.

И опять все смолкли, Дашка кивнула и еле заметно скорчила нижнюю губу, мол, да, прилично уже.

Анька вдруг тихо сказала:

— Я просто… Не хотела никого обидеть, правда, просто такое раньше в кино только видела.

Витька почесал правый глаз от едкого дыма костра, что полетел в нашу сторону, и спокойно ответил ей:

— Да ладно, нормально всё.

Олег натрясывал пустую зелёную бутылку из-под пива, уронил на холодную землю последние капли, недовольно фыркнул и швырнул её в кучу к остальному мусору.

Стас усмехнулся:

— Чё, уже всё высосали, да?

— Я с этим вашим пивом вообще ни в одном глазу даже, — как-то расстроенно пробубнил Олег и грустно опустил голову.

Витька резко вскочил и как громко произнёс:

— Бля-я-я! Вы чё молчите, я и забыл совсем! Ну ё-моё, пацаны!

Он полез к Олегу в машину, зарылся в багажник, ударился головой, вылез оттуда, держа за горлышко большущую бутылку алой самогонки.

Стасян вдруг прихлопнул в ладоши и заорал:

— О-о-о! Живём!

Витька булькнул бутылкой и довольно так сказал:

— Мамка моя ещё в том году гнала.

Ребята оживились, обрадовались, зашуршали пакетами, доставали стаканы, смеялись, а я поймал такой невесомый расстроенный Витькин взгляд, он стоял и с какой-то тяжёлой тоской в глазах так смотрел на эту бутылку, прикусил нижнюю губу, и всё мне стало понятно без лишних слов. Он поймал на себе мои любопытные глазёнки, хлопнул меня по плечу, мол, чего смотришь, тащи, давай, стакан.

И так мне этой ночью стало вдруг хорошо.

В этом сладком небытие, в котором я никогда в жизни не пребывал: впервые переступил через себя и вкусил этот запретный прохладный дурман в эту волшебную летнюю ночь. Ловил звонкий искренний смех Витькиных друзей, ёжился, когда Олег дурашливо трепал меня по голове и жгуче тёр кулаком по самой макушке, хохотал, когда Стас неуклюже пытался научить меня бить двоечку, как чуть не споткнулся и не улетел прямо в речку под наш дружный ржач. Витька совсем разошёлся, сидел весь красный, смотрел на меня сквозь пьяную пелену и всё чмокал меня то в нос, то в щёку, то кусался легонько, а Дашка с Анькой так заливались смехом, глядя на нас, утопали в нежности согревающих объятий своих кавалеров. И гитара звенела, такая тугая, звонкая и пьяная, совсем невпопад, но зато так дружно пела в унисон с нашими голосами, перекликалась с нашими молодыми сердцами и уносила меня куда-то, где я никогда в своей скучной жизни и не бывал.

«Вкус шаурмы во дворе, под шелест летней ночи! Оторви мне кусочек и меня угости!»

Пока никто не видел, под дружный хохот ребят и девчонок, Олежка прижал меня к себе и сквозь удушающий перегар еле разборчиво, тихо сказал мне:

— Тёмыч, ты это… Он ведь мне за тобой присматривать велел, понял?

— В смысле?

— Чтоб тебя не обижал никто. Усёк?