Продавщица. Галя, у нас перемена!
Шрифт:
Кстати, ручками в школе мы начали писать не сразу. Сначала мы, первоклассники, писали карандашами в прописях, и только через некоторое время нам доверили перьевые ручки с перочистками. До сих пор помню голос учительницы во время урока чистописания: «Нажим, волосяная, нажим, волосяная…» Это означало, что часть буквы нужно было писать с нажимом, часть тонкой линией. Таким нехитрым способом нам ставили почерк. И, надо сказать, что почти у всех он в итоге стал очень хорошим.
Одернув свою форму мышиного цвета, Сергей Лютиков сел рядом со мной за парту, положив на нее длинные руки. Краем глаза я оглядела его. Немного несуразный, нескладный, но в целом — довольно симпатичный парень. Густые рыжие волосы, правильные черты лица, длинные ресницы.
— Рассказывай, что случилось, — предложила я Сереже. Тот, не поднимая на меня, глаз, ершисто ответил:
— Вам уже все рассказали, смысл какой?
— Смысл такой, — спокойно ответила я, представив, что разговариваю с проштрафившимся, но от этого ничуть не менее любимым сыном. На ершистость паренька я не обиделась: он просто пытался защититься. — Я должна узнать все и как можно более подробно, чтобы я могла тебе помочь.
— Помочь? — недоверчиво поднял на меня глаза паренек. — Срок в колонии скостить, что ли? Знаю я вашу «помощь».
— Вашу — это кого? — поспешила я уточнить, стараясь не отвечать на грубость грубостью.
— Играете в доброго следователя, — зло усмехнулся Сергей. — Рассчитываете, что я сдам кого-то? Я кентов своих не сдаю! Фигушки! Спасибо, мне Наталья Дмитриевна уже обрисовала перспективу. Она сейчас училку обрабатывает, у которой я кошелек стянул, чтобы заявление в милицию на меня написала. Спит и видит, как я в колонию поеду… или в школу для трудновоспитуемых… Не знаю, что там за шарага…
На «фигушки» я не обратила внимания. В конце концов, парня понять можно. Сидит, как на иголках, боится, одноклассники посмеиваются, некоторые — так и вовсе открыто издеваются. Готова поспорить, что подлиза и болтушка Прощелыгина уже растрепала всей школе о Сережином проступке. Расстроило меня другое: пятнадцатилетний пацан разговаривал, как настоящий урка… Неужто и правда он — малолетний преступник? «Шарага», «кенты»…
— Я ни в кого не играю, Сережа, — пытаясь сохранять спокойствие, сказала я. Если честно, сдерживалась я уже из последних сил. Хотелось уже послать этого колючего Серегу и пойти на следующий урок. В конце концов, это ему надо или мне? Можно было бы, конечно, сделать и так, но в таком случае пришлось бы признать, что педагог из меня — так себе. — Я правда хочу тебе помочь.
— Да хватит уже играть в добрую тетеньку, — зло сказал Лютиков и встал. — Ну Вас!
— А ну сел быстро! — неожиданно для себя заорала я. Изумленный парень, не ожидавший такого от молоденькой учительницы, плюхнулся на место, глядя меня вытаращенными глазами. — «Старую училку», как ты выразился, никто не обрабатывает. У нее сердце прихватило от переживаний. Она в больнице лежит. Хватит сопли жевать! Рассказывай, говорю!
— Нечего рассказывать… — оторопело сказал Сергей. Кажется, упоминание о болезни пожилой учительницы разом сбило с него весь гонор. — Взял кошелек…
— Я знаю про кошелек, — отмахнулась я. — Ты мне про себя расскажи. Только нормально, пожалуйста, без «кентов» и «шараг». Ты не урка, а нормальный, хороший парень. Только жить начинаешь, зачем себе судьбу ломать?
— Зачем? — так же опасливо спросил Лютиков.
— За тестом! Спрашиваю, значит, надо. Чем больше знаю, тем больше вероятности, что тебе «срок скостят», — попыталась пошутить я.
Опасливо отодвинувшись на самый край парты (видимо, боялся, что у меня шалят нервы) и нервно постукивая нервными пальцами, Лютиков начал рассказывать. Все оказалось примерно так, как я себе и представляла.
Как и мой новый друг и сосед Егорка, Серега Лютиков жил с мамой и отчимом. Мама его выросла в многодетной семье, где было аж девять детей. Она была старшей. Детей этих родители не любили, но почему-то делали исправно. В итоге, как и у меня, все детство и юность (и так выпавшие на страшные военные и послевоенные
годы) у его мамы прошли в няньках. К своим двадцати пяти годам Оля (так звали Сережину маму) твердо усвоила постулат: она ненавидит, презирает и считает уродами абсолютно всех детей. В первый раз она вышла замуж, как тогда было популярно, «по залету». Перспектива семейной жизни не привлекала ни ее, ни будущего Сережиного отца. Однако родители и с той, и с другой стороны считали, что быть матерью-одиночкой — стыдоба и страшный грех. Брак не продлился и года.Ближе к тридцати годам Сережина мама вышла замуж во второй раз. Внешне отчим Сергея был вполне приличным человеком: не пил, не курил, зарплату отдавал жене, ходил на лыжах зимой, летом брал семью в походы на байдарках. О том, чтобы любить пасынка, речи не было. Однако тотальный контроль присутствовал во всей красе.
— Дневник где? — неизменно вопрошал он каждую пятницу.
У Сережки, который был выше отчима почти на голову, уходило сердце в пятки, когда, увидев оценку ниже четверки, отчим надвигался на него с ремнем. Мать в это время молча закрывалась на кухне и делала вид, что не слышит крики ребенка. И так было уже много-много лет. Сергей был обязан ходить в школу каждый день, несмотря на любое недомогание.
— Нечего валяться! Ты не барыня! Одевайся и иди! Может, хоть выучишься человеком станешь! — бесцеремонно срывал одеяло отчим с Сережки, который в который раз был вынужден переносить грипп на ногах. И Сережка с температурой и расплывающимся сознанием понуро топал в школу. Надо ли говорить, что через неделю половина класса уже валялась дома с тем же гриппом. Отчима не волновало совершенно ничего, кроме оценок в дневнике, а мать прикидывалась шлангом.
В начале сентября, всего спустя пару дней после начала учебного года, у Сереги ночью заболел живот. Однако на следующее утро, опасаясь нагоняя, он все же пошел в школу. Пару уроков он терпеливо высидел, а после второго ему пришлось опрометью нестись к «белому другу» и оставить там весь свой нехитрый завтрак. На ватных ногах Серега пошел домой, по пути держась за стенки дома и лавочки.
Когда он спустя полтора часа (вместо обычных десяти минут) дошел от школы до дома, дверь ему открыла мать.
— В школу иди! — отчеканила она! — Завуч Наталья Дмитриевна уже звонила, сказала, что ты с уроков сбежал.
Уже готовый выть от боли, Серега снова пошел в школу, однако не дошел — свалился прямо на лестнице, хорошо, что ничего не сломал. Прямо из подъезда его, валяющегося без сознания, увезли в больницу с перитонитом. На его счастье, мимо проходила соседка-пенсионерка. Несмотря на почтенный возраст, она успела мигом добежать до своей квартиры и вовремя вызвать скорую.
Когда Серега, бледный и еще более худой, наконец спустя неделю после операции вернулся домой, мать равнодушно пожала плечами и сказала:
— Сам виноват! Мог бы просто сказать, что плохо себя чувствуешь… Иди полы мой, а потом — за хлебом. Гора дел накопилась, пока ты в больничке прохлаждался.
Жил Сережка с семьей, как выяснилось, в той же новостройке, что и Катерина Михайловна, только в соседнем подъезде. Буквально пару месяцев назад его мать и отчим получили ключи, закончили ремонт и перевезли мебель из старой расселенной коммуналки.
Со временем Сережка привык быть один. Стараясь как можно больше времени проводить вне дома, он скитался во дворе, гулял по городу, просто отдыхал на лавочках… Раньше, он, оказывается, был почти отличником. Учиться ему всегда нравилось, а тут вдруг расхотелось. При одном воспоминании о школе в его памяти всплывало ехидное лицо Натальи Дмитриевны, с удовольствием сообщившей маме, что Лютиков «нахамил и сбежал с уроков».
Вне дома было спокойно, но скучно. Хотелось хоть какого-то общения. И со временем общение нашлось. В микрорайоне, где теперь обитала Сережина семья, сколотилась своеобразная гоп-компания. Возглавлял ее рослый парень лет семнадцати по кличке «Гвоздь». Настоящего имени его никто не знал.