Продавщица. Галя, у нас перемена!

— А давай я тебе почитаю? — вытерев губы, предложил Егорка. — Вот, смотри, мне недавно мама купила.

И он гордо протянул мне новую желтенькую книжку с красным корешком, на которой было написано крупными буквами: «БУКВАРЬ», а ниже: «Учпедгиз, 1963». Внизу обложки была изображена пухлая девчушка с букетом цветов и в коричневом платье с белым фартуком (у меня было точно такое же), чуть выше — стайка других ребят.

— А давай! — охотно согласилась я. — Уже умеешь читать?

— Конечно! — оскорбился Егорка. — Слушай!

Устроившись поудобнее на кровати и скрестив тощие ноги по-турецки, он начал читать, старательно водя пальцем по строчкам. Слушая неторопливое и старательное чтение улыбчивого пацаненка, которому, к несчастью, пришлось так рано повзрослеть, я задумалась. Из года в год, из десятилетия в десятилетие люди вынуждены были стоять в очереди к местам общего пользования, делить плиту, холодильник, подписывать продукты. Да, это весело, когда тебе восемнадцать, ты живешь студентом в общежитии и знаешь, что еще пара-тройка лет, ну максимум пять — и все это закончится. А многие так жили всю жизнь, так и не дождавшись заветного ордера на квартиру. И всю твою сознательную жизнь на общей кухне с восьмью-десятью столами Цукерман поет: «Семь сорок», а Гоги делает шашлык. Вот только в реальной жизни все это было совсем не так весело, как в известной песне группы «Дюна».

В России подобные квартиры появились в первой половине XIX века. Быт их жильцов хорошо описал Федор Михайлович Достоевский в своем романе «Бедные люди». Уже в то время столица Российской империи — Санкт-Петербург — занимала первое место в стране по количеству таких квартир. Три четверти всех зданий города были доходными домами.

Не изменилась в лучшую сторону ситуация с коммуналками и после революционных событий. Обычно бывшим владельцам просторных апартаментов оставляли только одну комнату для семьи, а в остальные без их согласия заселяли других жильцов. Не помогло и установление нормы — восемь с чем-то квадратных метров на одного человека. Люди по-прежнему продолжали снимать койко-места.

Тот факт, что государство кому-то выдало жилье, отнюдь не означал, что это жилье ему теперь навсегда принадлежит. Отнять драгоценные квадратные метры могли, например, если жилец уезжал в длительную — больше трех месяцев — командировку. Выходило, что получить комнату было очень трудно, а потерять ее можно было в одночасье. Возвращаешься домой — а там уже новые жильцы, которые говорят тебе, что ты теперь тут никто и звать тебя никак.

Справедливости ради стоит сказать, что государство пыталось решать эту проблему. Так, в двадцатых годах советская власть даже предприняла попытку передать квартиры на баланс организаций или жилтовариществ (что-то вроде современных управляющих компаний). Этот процесс назывался демуниципализацией. Однако подобная попытка привела только к росту коррупции: чтобы получить комнату, нужно было «подмазать», то есть дать взятку. Поэтому к тридцатым годам попытка демуниципализации была признана неудачной. Теперь жилищный вопрос снова находится в ведомстве местных властей. Теперь жилищная норма была еще меньше — около шести квадратных метров на человека, то есть ужались еще больше. Жизнь в коммуналках в СССР стала обыденностью. Люди разного возраста, разных взглядов, разных бытовых привычек, разного распорядка дня были вынуждены уживаться друг с другом на одной небольшой территории.

Впрочем, кому-то такое вынужденное «единство» спасло жизнь. В статье, которая тогда мне попалась на глаза по дороге домой, приводились воспоминания актрисы Алисы Бруновны Фрейндлих, которая во время блокады Ленинграда жила в центре, в коммунальной квартире вместе с шестью другими семьями. Жильцы квартиры делились друг с другом едой, и только благодаря этому выжили все.

В начале тридцатых годов Главное управление народного хозяйства при Совете народных комиссаров СССР опубликовало инструкцию. Согласно этому документу, в приоритете было строительство домов с индивидуальными квартирами. Вот только получить такие квартиры мало кому удавалось — их давали за особые заслуги. У двадцатипятилетней Дарьи Ивановны заслуг пока особо не было никаких.

— Я все! — прервал мои размышления звонкий голос.

— Уже? — удивилась я.

— Ну да! — Егорка гордо показывал мне букварь. — Четыре с половиной страницы.

Издалека я услышала, как в замочной скважине входной двери поворачивается замок.

— Мама пришла! — взвизгнул пацаненок и, соскочив с кровати, мигом кинулся к двери. — Даша, я пошел! Спасибо!

— Пожалуйста, — рассеянно ответила я.

Проводив Егорку, я присела на диван, на котором только что бойкий парнишка старательно читал по слогам свой новенький букварь. Надо бы исследовать комнату, как следует рассмотреть окружающую меня обстановку, покопаться в ящиках, подготовиться к завтрашнему рабочему дню… Благо живу я тут одна, а не как раньше, в общежитии, и нет опасности наткнуться на удивленные взгляды подружек, когда я буду выдвигать ящики и перебирать документы.

Однако усталость взяла свое, ведь за день столько всего случилось! Всего через пару минут моя голова стала тяжелой. Повалившись на диван прямо в одежде, я моментально уснула.

Глава 7

Над моим ухом раздавался противный, настойчивый, металлический, дребезжащий звук. Не открывая глаза, я перекатилась на другой бок, прижалась одним ухом поплотнее к кровати, а другое — накрыла подушкой. Звук стал чуть тише, но не умолкал.

Опять, наверное, какое-то чрезвычайное происшествие в нашей старенькой пятиэтажке шестидесятых годов. Как обычно, сосед снизу в очередной раз забыл на плите сковороду с яичницей и пошел курить на балкон и трепаться по мобильному телефону. Сработала пожарная сигнализация, и теперь он, отчаянно вопя и ругаясь распоследними словами, включил вытяжку и машет полотенцами над плитой. Или соседка сбоку, кошатница тетя Маша, ушла в собес скандалить по поводу доначисления надбавок к пенсии, а ее кошки снова прогулялись по электрической плите и ненароком ее включили… В нашей хрущобе что ни день, то приключение.

Стоп, какая сигнализация? В нашем доме ее отродясь не бывало, да и плиты у нас газовые вроде бы. А тетя Маша, конечно, кукухой давно двинулась и помешалась на своих кошках, но, надо отдать ей должное, о технике безопасности никогда не забывает — после того, как уедет на свою дачу, раз пять минимум звонит мне с просьбой зайти и проверить, выключила ли она утюг и перекрыла ли воду. Точнее, звонила — я уже полгода как сменила номер мобильного телефона, вычеркнув большинство людей из своей прошлой жизни. Электрическая плита была в квартире, в которой я еще жила с Толиком и его мамой. Совсем у меня в голове все перепуталось.

Что это тогда может быть? Усилием воли я разлепила глаза. Ого, какой высокий потолок! До него метра четыре, если не больше. Это не крошечные два пятьдесят в моей хрущобе. И комната какая большая! Как вся моя квартира! Сколько места вокруг!

Вспомнив весь вчерашний день, я легко (в отличие от пятидесятилетней Гали) соскочила с кровати, надела стоящие рядом тапки и уставилась на свои ровные, точеные ножки без единого признака целлюлита. Вот оно что! Я снова попала в шестидесятые. Только мне уже не семнадцать, а двадцать пять. Однако выгляжу я все так же молодо и свежо. И я не штамповщица на заводе, лихо отплясывающая вечерами атомный вместе с Лидой, ее ухажером Лео и своим Ваней, а чинная и степенная (по меньшей мере, надо быть такой в школе) учительница русского языка и литературы школы номер… (я кинула взгляд на стопку тетрадей, лежащую на столе) сто двадцать три. Рядом со стопкой тетрадей стоял все еще громко надрывающийся будильник.

Внезапно в дверь резко постучали и раздался грубый мужской голос:

— Дарья Ивановна! Да выключите Вы наконец свою тарахтелку! Дайте поспать приличному человеку! Звенит на всю квартиру!

— И правильно звенит! Приличные люди, товарищ поэт-песенник, уже встают на работу, а Вы всю ночь в туалете курили и вирши свои писали на газетках! Я, кстати, не для этого их туда кладу, а для использования по прямому назначению, — мигом отбрил его пожилой, но очень хорошой поставленный голос. — Я сама Дарью Ивановну потороплю, а Вы отправляйтесь к себе. Эдик с Игорем вон давно уже проснулись и зубы почистили, вовсю уже гири тягают, зарядку делают, в школу собираются, а Вы спать ложитесь! Нехорошо это, очень нехорошо…

— Ладно, ладно, Дарья Никитична… — скуксился собеседник. — Я лишь хотел сказать, что…

— Себе скажите, голубчик Евгений Палыч! — резко рубанула Дарья Никитична, ничуть не церемонясь. — А Дашутку мою не трогайте! Она, в отличие от Вас, бездельника, целыми днями в школе трудится. Денег за электричество я от Вас третий месяц не вижу, а жжете Вы его в туалете больше всех!

Непризнанный гений Евгений Палыч послушался и, бормоча себе под нос какие-то четверостишия, очевидно, собственного сочинения, удалился к себе в комнату. Я услышала, как громко хлопнула дверь. Да уж, несмотря на довольно толстые стены, слышимость тут еще лучше, чем в моей старенькой хрущобе.