Проклятый Лекарь

— Клиническая картина. Первое: приливы, тахикардия и бронхоспазм в анамнезе. Второе: фиброзное утолщение трикуспидального клапана на ЭхоКГ. Третье: острый почечный криз без видимых причин. Всё это — классические, хоть и редкие, проявления карциноида.

— Но прямых доказательств, анализов, подтверждающих это, у вас нет?

— Для анализов нужна моча. А у неё, как вы должно быть уже известно, полная анурия. Мы не можем ждать, пока она умрёт, чтобы подтвердить диагноз на вскрытии. Я, конечно, её вскрою. Но виноваты в её смерти будете вы.

И в том, что я не получу Живу, тоже!

Сомов покачал головой.

— Пирогов, вы предлагаете лечить редчайшую, почти мифическую болезнь, основываясь на одной лишь своей интуиции! Это безответственно! Если вы ошибётесь, а вы, скорее всего, ошибётесь, нас с вами съедят заживо. И Морозов, и покровители Воронцовой!

— Моя интуиция — это всё, что у нас есть, пока она не умерла, — я наклонился вперёд, опираясь руками о его стол. — Пётр Александрович, дайте мне разрешение на введение октреотида. Это синтетический аналог гормона соматостатина. Он не лечит саму опухоль, но он блокирует выброс серотонина и других гормонов. Если я прав — почки заработают в течение часа. Если я ошибаюсь…

— Если вы ошибаетесь?

— Если я ошибаюсь, можете увольнять меня в ту же секунду. Я напишу заявление по собственному желанию и возьму всю вину на себя. Вы будете чисты.

Повисла тяжёлая тишина.

Сомов смотрел на меня, взвешивая на невидимых весах риски. С одной стороны — его карьера, репутация клиники, гнев Морозова. С другой — жизнь пациентки и моя сумасшедшая, но на удивление логичная теория.

Давай, Пётр Александрович. Ты же видишь, что я прав. Просто рискни. Поверь в чудо ещё раз.

— Хорошо, — наконец сказал он, и этот выдох был полон усталости и решимости. — Я беру всю ответственность на себя. Готовьте препарат. Но, Пирогов… — он посмотрел мне прямо в глаза, — … если это не сработает, я вас лично в порошок сотру.

Он не договорил, но посыл был ясен. Увольнение, «чёрная метка» в личном деле, возможно, даже физические проблемы с помощью связей его семьи. Классический набор угроз от облечённого властью человека, загнанного в угол.

Я смотрел на него и не чувствовал ничего, кроме лёгкой скуки.

— Сработает, — я выпрямился. Мой голос был абсолютно уверенным. — Я в этом не сомневаюсь.

Через пятнадцать минут мы были у пациентки. В палате Воронцовой царила напряжённая, почти звенящая тишина. Сомов стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел на город, но я знал, что все его мысли здесь.

Вошла Лизочка, неся в руках маленький запечатанный контейнер.

— Я всё объяснил Марине Сергеевне, — сказал Сомов, обращаясь к ней, но глядя в окно. — Она в сознании и дала полное согласие на экспериментальное лечение. Препарат будет списан с её личного счёта.

Воронцова слабо кивнула с кровати, её глаза были полны надежды.

Конечно, у женщины, которая содержала на свои деньги целый приют, были средства на любое, даже самое дорогое лекарство. И в элитной клинике, какой был «Белый Покров», такой препарат, разумеется, имелся в аптечном резерве для особых случаев.

Лизочка открыла контейнер и достала маленькую стеклянную ампулу с прозрачной жидкостью. Октреотид. Редкий, безумно дорогой препарат. Цена одной этой дозы равнялась её месячной зарплате, а то и двум. Лекарство для избранных.

Лизочка, бледная, но собранная, готовила препарат. А я… я был абсолютно спокоен. Я сделал свою ставку. Теперь оставалось только дождаться, когда выпадет число.

— Вводите, Елизавета, — приказал я. Мой голос прозвучал слишком громко, как удар гонга. От чего Лизочка немного поёжилась.

Сомов отвернулся от окна, не сводя глаз с пустого пластикового мешка мочеприёмника, который висел у кровати.

Лизочка сделала инъекцию. Всё. Теперь оставалось только ждать. Минуты тянулись, как часы.

Я активировал лёгкое некро-зрение, чтобы наблюдать за процессом изнутри.

Хаотичные, бурлящие потоки энергии вокруг её почек начали медленно успокаиваться. Тугой узел, который перетягивал её жизненные каналы, стал ослабевать.

Препарат работал. Он блокировал гормональную бурю. Но почкам, которые пережили этот «ядерный взрыв», нужно было время, чтобы прийти в себя, «проснуться».

Давай же. Покажи им всем, что моя интуиция стоит больше, чем все их протоколы и анализы.

Резкий, требовательный звонок внутреннего телефона разорвал тишину, заставив всех вздрогнуть. Лизочка сняла трубку.

— Палата двенадцать… Да, он здесь… Одну минуту, передаю.

Она протянула трубку Сомову.

— Да… Слушаю, Александр Борисович… — лицо Сомова напряглось, он выпрямился. — Да, я сейчас у пациентки Воронцовой… Что? Срочно? Понял. Сейчас буду.

Он повесил трубку и повернулся ко мне.

— Меня срочно вызывает Морозов. Не спускайте с неё глаз. Сообщайте мне о любых изменениях.

Морозов. Ну конечно. Как всегда, в самый неподходящий момент. Стоило начаться чему-то действительно важному, как он тут же влезает со своими административными играми. Удивительное чутьё на то, чтобы помешать.

Сомов ушёл, оставив меня с пациенткой и медсестрой. Воронцова лежала с закрытыми глазами, её дыхание было ровным. Октреотид делал своё дело.

И тут зазвонил её мобильный телефон, лежавший на тумбочке. Тихая, мелодичная трель. Она слабо пошевелилась, с трудом нащупала телефон.

— Алло? — её голос был едва слышен.

И я увидел, как её лицо меняется. Усталость и слабость сменились недоумением, а затем — чистым, незамутнённым ужасом. Её глаза распахнулись так, что казалось, сейчас выскочат из орбит.

— Что?! Как сбила?! Он… он жив?!

Она выронила телефон. Он со стуком упал на пол. Её губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же имя.

— Ванечку… — наконец прошептала она, и её взгляд, полный слёз, нашёл мой. — Моего мальчика… маленького… из приюта… сбила машина…

— Спокойно! — я не дал ей договорить. Чем больше говоришь страшные факты, тем сильнее их осознаешь, и стресс так только усиливается.

Но мир в палате, до этого застывший в напряжённом ожидании, взорвался. Я увидел, как её аура, только начавшая стабилизироваться, вспыхнула хаосом.