Проклятый Лекарь

Адреналиновый шторм. О, тьма!

— Нет! — я подскочил со стула и схватил её за плечи, заставляя смотреть на меня. — Нет! Вам нельзя нервничать! Слышите?! Немедленно успокойтесь!

Мой голос был резким, как удар хлыста. Лизочка испуганно отшатнулась.

— Но он… Ванечка… — лепетала она, пытаясь вырваться.

— С ним всё в порядке! — я соврал, не моргнув глазом. Это была ложь во спасение. Её спасение. И моё. — Это ошибка! Недоразумение! Вы не так поняли! Просто дышите! Глубоко! Смотрите на меня и дышите!

Я говорил быстро, чётко, почти гипнотизируя её, пытаясь перехватить контроль над её паникой. Но она меня не слышала, а зациклилась на одной мысли.

Её тело выгнулось на кровати неестественной, страшной дугой. Из горла вырвался короткий, жуткий хрип — и всё.

Тишина. Но это была уже не тишина покоя. Это была тишина куда страшнее…

Я смотрел на неё своим некро-зрением и видел катастрофу в реальном времени.

Адреналин, выброшенный в кровь от шока, ударил по её едва успокоившейся эндокринной системе, как кувалда по тонкому стеклу. Тот самый «узел» энергии, который октреотид так аккуратно начал распутывать, не просто затянулся снова. Он взорвался с удесятерённой силой, как перегретый магический реактор.

Монитор взвыл оглушительной, непрерывной, сводящей с ума сиреной. Пульс — ноль. Давление — ноль. Но на ЭКГ всё ещё была беспорядочная электрическая активность.

Электромеханическая диссоциация. Сердце получало электрические импульсы, но уже не могло на них реагировать, не могло сокращаться. Оно больше не качало кровь.

— Реанимационную бригаду в двенадцатую палату! — крикнула Лизочка в селектор, её голос дрожал, но не срывался. — Срочно!

Не успеют.

Пока они прибегут со своего этажа, пока начнут… её мозг умрёт. Необратимо. У меня были не минуты. У меня были считаные секунды.

* * *

Пётр Александрович Сомов шёл по коридору административного крыла с тяжёлым предчувствием. День и так выдался отвратительным, а внезапный, требовательный вызов от Морозова не сулил ничего хорошего.

Он открыл тяжёлую дубовую дверь кабинета главного врача и замер на пороге.

За своим массивным, как саркофаг, столом сидел сам Александр Борисович Морозов. Его лицо было непроницаемым, как у игрока в покер, но в его пронзительных глазах горел холодный огонёк.

А в кресле для посетителей, вальяжно развалившись, сидел… Егор Волков.

На его лице красовалась свежая тугая повязка, фиксирующая челюсть. Но несмотря на травму, на его губах играла отвратительная, самодовольная ухмылка победителя.

— Присаживайтесь, Пётр Александрович, — Морозов указал на свободный стул. — У нас… возникла серьёзная проблема. И она напрямую касается вашего отделения. И вашего… протеже.

Сомов сел, чувствуя, как его сердце уходит в пятки. Он понимал — не произошло ничего хорошего.

— Доктор Волков утверждает, — Морозов взял в руки папку, лежавшую перед ним, — что вчера днём, в ординаторской, он подвергся неспровоцированному физическому насилию со стороны доктора Пирогова. Вот справка из нашего же травмпункта: ушиб мягких тканей, трещина в челюстной кости. Зафиксированы побои.

— Это какое-то недоразумение… — начал Сомов, но его прервали.

— Недоразумение? — Волков наклонился вперёд, насколько позволяла повязка. Его голос был гнусавым и полным праведного гнева. — Александр Борисович, он сломал мне челюсть! Ворвался в ординаторскую, когда там никого не было, закрыл дверь и напал! Угрожал, что убьёт меня и вскроет в своём морге! Он — псих! Опасный, неуравновешенный псих!

Сомов молчал.

Что он мог сказать? Защитить Пирогова? На каком основании? «Он хороший диагност»? Это не оправдание для рукоприкладства. Обвинить Волкова? Но в чём? В том, что он спровоцировал Пирогова? Это слово против слова.

Он судорожно перебирал в уме варианты, но ни один не казался рабочим. Он не мог понять истинную причину конфликта. Из-за чего они могли сцепиться с такой силой? Из-за пациентки? Из-за утренней планёрки? Всё это казалось слишком мелким для сломанной челюсти.

Должно было быть что-то ещё, что-то, чего он не знал.

Без доказательств любая попытка защитить Пирогова прозвучит как жалкое оправдание насилия в стенах элитной клиники. А Морозов и Волков только этого и ждали.

— Егор Павлович подал официальную жалобу, — Морозов постучал пальцем по папке. — Если эта история дойдёт до городской управы или до газетчиков, репутация «Белого Покрова» будет уничтожена. «В элитной клинике врачи ломают друг другу челюсти». Представляете заголовки?

Он откинулся в кресле, глядя на Сомова. И продолжил:

— Я ведь предупреждал вас насчёт Пирогова, Пётр Александрович. Говорил же, что он странный тип с тёмным прошлым. А вы его защищали. Взяли под свою личную ответственность.

Волков ухмыльнулся ещё шире, наслаждаясь унижением своего прямого начальника.

Сомов смотрел на торжествующее лицо Волкова, на холодные, выжидающие глаза Морозова и понимал, что его загнали в угол. Любое его решение будет проигрышным.

Уволить Пирогова — значит признать свою ошибку и потерять гениального диагноста, который уже спасает влиятельных пациентов.

Защитить его — значит пойти на открытый конфликт с Морозовым и, возможно, потерять всё. Он попал в идеальный шторм, и выхода из него, кажется, не было.

— Ну, Пётр Александрович, — Морозов сложил руки на столе, глядя на Сомова в упор. — Что будем делать с этим… инцидентом? Как вы — заведующий отделением и официальный поручитель — предлагаете решить эту проблему?

* * *

Я положил руки на грудь Воронцовой. Не для непрямого массажа — это было бы бесполезно. Для прямой, тотальной передачи Живы. Придётся стать её временным сердцем. Её лёгкими. Её жизнью.

Если она погибнет, то проклятье тут же уничтожит и меня. А я умирать не собирался. Не сегодня.

Энергия хлынула из меня мощным, почти неконтролируемым потоком. Я чувствовал, как мой Сосуд трещит по швам.

Двадцать процентов.

Я видел, как её сердце, окутанное моей силой, сделало одно слабое, неуверенное сокращение. Есть! Работает! Я усилил поток, направляя Живу в мозг, не давая нейронам умереть.

Пятнадцать процентов.

Второе сокращение. Третье. Слабо, почти незаметно на мониторе, но я чувствовал это своими руками. Мне казалось, что я вот-вот переломлю ситуацию. Ещё немного, ещё один рывок — и я вытащу её.