Просто сказка...
Шрифт:
Нет, отвечает тот, не в караванах счастье. А побился он об заклад с земляками своими, что за три моря сходит, и цел-невредим обратно вернется. Не сам об заклад бился, мед за него в тот вечер бахвалился, а что толку? Отвечать-то кому? Не меду же...
Так вот. Через два моря он перебрался, до самой Индии достиг, а как дальше быть - не знает. Кончились моря, знакомые-то. Бродил он по базарам, бродил, да и выбродил себе советчика. Тот ему и говорит, что, мол, есть море промеж двух рек, Дарьями зовутся, да только не простое оно, а заколдованное. Вроде есть оно, а вроде и нет. Как так? не понял Афанасий.
– Что ты мне, мол, тень на плетень наводишь. Оно либо есть, либо нет, - как иначе? А тот ему отвечает: сам не был, не знаю, а люди рассказывают, что вот оно есть, а глянь-поглянь, и нет его. В общем, говорит, я тебе сказал, что мне ведомо, а далее
Вот и решил он счастья пытать, искать это самое море - не море. Да только советчик тот, напоследок, сторговал ему статуя деревянного, с мальчиком. Не хотел Афанасий его поначалу брать - неказистый статуй, мужик какой-то тощий, коричневый весь, что твоя кора сосновая, без кафтана и порток, а на голове полотенце намотано - глянешь - ну чистый гриб-шампиньон. А потом решил - коли чего - на дрова пойдет. А мальчонку (он вроде как сиротой оказался) к торговому делу приучу, в лавку сидеть будет, народ привлекать.
Вот только кто ж знал, что этот самый статуй живым окажется? Правда, это уже потом выяснилось, когда деньги были уплачены, торговец тот поминай как звали, а сами они промеж рек блуждали.
– Ты погодь, погодь, дай передохнуть, - встрял царевич.
– Да как же такое может быть? Море, которое то ли есть, то ли нет, статуй, который не статуй...
– Я и сам поначалу сомневался - думал, вот загибает купец, вдесятером не распрямишь. Ан нет, все как сказано, так и вышло. У них, в Индии этой самой, есть такие люди, которые ничем другим не занимаются, окромя как сидят себе где-нибудь на коврике, сам себя переплятя аки змей, и хотя хозяйства никакого не ведет, однако ж пользуется большим почетом. Обычай у них такой. Чем сильнее заплелся - тем большим почетом окружен. Советоваться к ним приходят, денежку приносят. Хотя какой он совет дать может, ежели он в жизни окромя коврика ничего и не видал? Нешто Парамон мог знать, что этот самый статуй переплетенный человеком окажется? Да и по цвету, говорю, ровно кора сосновая...
– А мальчик тут при чем?
– снова встрял царевич.
– А мальчик денежку собирает, да на дудочке дудит. Он через время сыграть должен, чтобы тот переплетенный позу сменил, а не то неровен час - так и застынет. Играет мальчик на дудочке, а лишенец этот плавно так - я же говорю, аки змея - по-новому заплетается. Да только случилось так, что мальчик инструмент свой где-то потерял, - это мне Парамон рассказывал, - а другой не было, вот и добыли они ему бубен - другого вишь ты прибора музыкального не нашлось. И что ж ты думаешь? Ежели раньше плавно все было, мягко, так теперь все рывками пошло, смотреть - жуть берет... Дергается весь, рожи страшные корчит...
– Ну, будь по-твоему, - протянул царевич, и было видно, что он, мягко сказать, не вполне поверил сказанному.
– А море что? Нашлось али нет?
– Море... В общем, плыл какое-то время Афанасий по реке, потом обмелела она, пошли волоком, как водится, на авось. Шли-шли, уж сомневаться стали, правильной ли дорогой идут, как вдруг ладью обнаружили заморскую. Прямо посреди песка. А то все деревца, маленькие да сохлые. Обсмотрели ее - не то чтобы уж совсем старая, но свое, видать отслужила. Прошли еще сколько - взобрались на гору песчаную - глядят, и глазам своим не верят: не то чтоб рукой подать, но и не то чтоб очень далече гладь водная бескрайняя раскинулась. Вот оно, море-то долгожданное! Обнялись, слезу на радостях пустили, да чуть не бегом... Только вот незадача - чем ближе они к воде, там далее от них она отступает. Ровно заколдована. Уморились, стали. И вода стала. В том же расстоянии. А тут уж ночь близехонько, холодать стало. Делать нечего - забрались они в ладьи свои, потолковали про чудо неведомое, да и уснули. Даже сторожей не выставили. А чего и выставлять-то? За столько времени ни одной живой души...
Вот среди ночи проснулся Афанасий - плохо ему спалось, думы разные одолевали, и чует - не ладно что-то. Поднялся, походил по палубе - не то что-то, и все дела. Глянул за борт - батюшки светы!
– а там вода! Ахнул он, глаза трет, ничего не понимает. Кинул кувшин на веревке, зачерпнул, попробовал - и впрямь вода. Да не простая - морская, соленая! Разбудил он товарищей своих, факела зажгли, озираются - ничего не понимают. Было море - не стало моря; не стало моря - вот оно море. Так ничего и не придумав, решили обождать до утра - утро, мол, вечера мудренее, а уж ночи тем более. Да только
И зачалась тут сказка про белого бычка. Днем они к морю ладьи тащут, все не дотащут, ночью море само к ним приходит, а поутру - где были, там и очутились. Им бы плюнуть, да забыть, другого моря поискать, не заколдованного, но Афанасию вожжа некстати под кафтан попала. Пока, кричит, не разгадаю загадки сей, пока не найду, кто здесь колдовством балуется и не всыплю ему по первое число - с места не двинуся. И когда Парамон набрел на них со своим караваном, Афанасий слово свое крепко держал - с места не сдвинулся...
Так получилось, что уговорил Афанасий Парамона забрать с собой того статуя, ибо мочи не стало терпеть; поначалу оно даже забавно было, а потом надоел он, вместе с мальчиком своим и бубном, хуже горькой редьки. Чего уж он ему там посулил, про то не ведаю, а только согласился Парамон довезти его до Багдаду и там на рынке сбыть с рук кому ни попадя. Но не случилось. Видно, слава о том статуе впереди него верст за сто бежала, никто брать не хотел ни задаром, ни даже с приплатою. И ведь не бросишь - с одной стороны, хоть и статуй, а все ж таки живой, а с другой - вроде как слово дадено...
Так и вез его с собой, когда здесь у меня на роздых останавливался. Думал в Константинополе с рук сбыть. Мне тоже пытался, да я отказался наотрез. Зачем он мне нужен? Хоть и любопытен. Он, вишь ты, так сидеть приспособился, что хоть ты ему гвоздь подложи, так он и на гвозде устроится. Ноги скрестит, и парит себе в воздухе, а присмотришься - ан нет, гвоздь под ним. Я сдуру и сам было попробовал, - тут Кощей непроизвольно погладил себя сзади рукою, - не получается. Колется...
Вот, собственно, и конец почти рассказу моему. Я, вишь, что удумал, на статуя глядючи. Питается он особым образом, - это я за мальчонком тем подсматривал, - по часам, да понемногу, да все больше овощами там разными. А наши бабы деревенские все о фигуре стройной мечтали. Им, вишь ты, какой-то купец заезжий, лубок привез из самого Парижу, там все про наряды расписано-разрисовано. Глядят они на картинки - а там все бабы тонкие да высокие, - по мне, так ухватить не за что - а они: ничего, мол, вы, мужики, не понимаете, из самого, можно сказать, центра мод лубок сей, там толк знают, а вам лишь бы за что ухватиться на уме. Так вот: глянул я на баб наших, на статую, и придумал их по индейскому способу кормить, а коли удасться, так и заплетаться под музыку.
Поначалу дело вроде бы наладилось, только мужики местные больно насмешничали, даже Кощеем прозвали. А потом попризадумались, потому как бабы сюда перли, что твои пчелы на цветущую липу. Только недолго затея продержалась. Поначалу гусляров прогнать пришлось - я, вишь, гусляров пригласил, для музыки, - они больше чем играть все на баб пялились; а там и сами бабы потихоньку-полегоньку разлетелись. По этой самой индейской привычке последний раз питаться нужно, когда солнышко еще только на закат повернуло, а уж потом - ни-ни. Да только кто ж удержится-то? Повадились они тайком кто под вечер, а кто по ночам, в погреба лазить, сколько раздоров пошло - и не сосчитать. Судите сами: спит себе мужик опосля трудов дневных, а тут кто-то по погребу али по избе шастает. Поди его разбери в темноте, кто таков: то ли свой из домашних, то ли домовой, то ли человек лихой. Он с кулаками - а ему в ответ ухватом.
Вот и сгинуло дело, почитай, на корню. Только береста и осталась. Метода-то моя ученым людям гальским очень по душе пришлась, - это я про музыку, - они мне ее и прислали. Так, мол, и так, за заслуги, путем ума проявленные, жалуем мы тебе звание бессмертного. У них там, понимаешь, все, кто умом шибко продвинут, всем такую грамоту вручают.
Вот так и случилось, что стал я Кощеем Бессмертным...
Французская Академия, членом которой предложили (якобы) стать Кащею, была создана 2 января 1635 года при непосредственном и весьма деятельном участии кардинала Ришелье (да-да, того самого, который, если верить знаменитым романам Александра Дюма, был непримиримым врагом мушкетеров). Количество академиков должно было быть постоянным; только в случае кончины одного из них на его место избирался новый член. Таким образом и получалось нечто вроде "бессмертия". Кстати сказать, в древнеперсидском войске была гвардия "бессмертных", формировавшаяся по такому же принципу. Жаль только, что упомянутая Академия специализировалась в сфере французского языка и литературы...