Серебряная тоска

– Гениально, Руслан. Ты Игорю настоящий друг. Допьём коньяк?

– Д-давай.

Колька, печально вздохнув, доразлил остатки коньяка.

– Ну, Русланчик, - сказал Серёжка, - а теперь, напоследок, выпьем за нас. За всех. Включая Игорька. Спасённого. Нами.

Рюмки звякнули друг о друга.

– Давай его в кресло перенесём, - донёсся до Руслана сквозь туман опьянения Колькин голос.

– Давай.

Руслан почувствовал, как его ухватили подмышки и усадили на что-то мягкое. "Не сверзиться бы", - слабо подумал Руслан. Он слегка приоткрыл глаза и успокоился - отсюда - из глубокого кресла у стены - он не сверзится.

– Пока, Русик.

– Бввв, - ответил Руслан.

– Однако, накачали мы его, - эхом прозвучал голос не то Кольки, не то Серёжки.

Дальнейшее для Русланчика утонуло.

Открыв дверь ключём и войдя в квартиру, я удивился, что в прихожей полутемно, как, впрочем и во всей квартире. Я прошёл в комнату и чуть было не споткнулся о ноги Руслана. Я включил свет. Русланчик дремал в кресле, по-детски причмокивая во сне губами.

– Не рановато ли спать устроились, молодой человек?
– с напускной суровостью спросил я.

– Мя-а, - просыпаясь, ответил Руслан.

– Держи, - я протянул ему гвоздики.

– Эт чего?

– А это тебе.

– От мамы?

– От меня, дубина.
– Я наклонился и поцеловал его в губы. От Руслана приятно пахло коньяком.

– Ты где это успел нализаться?

– Представь себе, в этой комнате.

Я огляделся. На столе стояла пустая бутылка из-под армянского коньяка, три рюмки и поднос с бутербродами. Вот гадина! Нализался, как институтка, и без меня.

– Приходили пацаны?
– спросил я.

– Колька слямзил де-то бутылку коняка, - промямлил Руслан.
– А мы её выпили. Чё ж на неё смотреть, шо ли?
– развил он свою мысль.

– Зачем Кольке лямзить коньяк? Он и так у себя в кооперативе деньги лопатой гребёт.

– Не, так я ж соврал. Ты чё, не понял?

– А соврал зачем?

– Шоб весело было. Спасиб те за цветы. Нагнис.

Я нагнулся, и Руслан, ухватив меня за шею, притянул к себе и поцеловал.

– Как было у мамы?
– спросил он.

– Мрак. А ещё она нам пятьдесят рублей дала. Конкретно - тебе. На мой день рождения.

– Добрая она у тебя.

– Это она-то...
– хотел было взорваться я.
– Да. Она добрая. Но выносить её долго я всё равно не могу.

– Это потому, что ты один в семье. Вот у моих, кроме меня, ещё пятеро. Они меня и не трогают.

– Везёт тебе, татарчонок, - ласково сказал я.

– А мне, может, в детстве обидно было, что не мне всё внимание. Тем более, я ведь из детей старший. У-у, так бы и поубивал всю эту сопливую команду.

– Не смеши, Русланчик, - улыбнулся я.
– Чтоб ты кого-то убил? Ни за что не поверю. Ты ж не волк, ты сам ягнёнок.

– Я-а ягнё-о-нок?
– возмущённо заблеял Руслан.

– Ну конечно. Ягнёнок-спаситель. Вроде того, что спас мальчика Фрикса.

– А-а. Ягнёнок, с которого после шкуру сняли.

– Не шкуру, а руно. Золотое.

– Пусть золотое. Однако ж - сняли.

– С тебя-то шкуру снимать никто не собирается.

– Кто знает, кто знает...

– Я знаю. Я не допущу.

– Эт ты счас не допустишь. А вот как на парашюте приземлишься - хрен тебя знает.

– На каком парашюте? Ты всё ещё пьян.

– Ах, да... Я пьян. Можно я тебя ещё раз поцелую?

– А я тебя?

– Можно.

Мы поцеловались.

– Иудин поцелуй, - сказал Русланчик.

– Это ты мне?!
– возмутился я.

– Это я себе. Но я не Иуда. Я Иона. В чреве кита. Серёги.

– Ты о чём?

– Я ж пьян.
– Русланчик вдруг заплакал.

– Ты чего?
– испугался я.

Русланчик обхватил меня за шею и продожал всхлипывать мне в плечо.

– Ничего, - выдавил он сквозь плач.
– Счас пройдёт.

И у него действительно прощло. Да, упоили его кореша.

– Может, тебе спать пойти?
– спросил я.

– Не, давай посидим. А потом пойдём. Только вместе, да?

– Конечно, - сказал я, погладив его вьющиеся волосы.
– Конечно.

* * *

– Я с тобой не поеду, - заявила Наталья Николаевна.

– Вот как?
– сказал Пушкин, готовый, впрочем, к такому повороту.

– Именно так. За свои блядские штучки расплачивайся сам.
– Губы Натальи Николаевны превратились в две сплюснутые брусничины.

– И вы ещё, мадам, изволите толковать о блядстве?

Наталья Николаевна, слегка подёрнув плечами, пересекла комнату по диагонали и с видимой обессиленностью рухнула в кресло.

Пушкин неторопливо снял цилиндр, отстегнул крылатку и стянул перчатки.

– Не поедете, значит? Это хорошо.

Наталья Николаевна ревниво встрепенулась в кресле.

– Хорошо? Значит, вам хорошо? Значит, вы даже рады?

– Я? Рад? Да, рад. А вы хотели б, чтоб я был несчастен? Дескать, уезжаю от красавицы-жены в тьму-таракань... Да Боже мой, какая скука... Да я там тысячу прекрасных вещей напишу, которых не мог написать рядом с вами... Вы меня опошлили... Во что я превратился? В бездарного ревнивого рогоносца?

Наталья Николаевна вспыхнула, поднялась из кресла.

– Так вот, сударь, если вы так оскорбительно-откровенны, позвольте быть откровенной и мне: любить я вас никогда не любила, но и рогоносца из вас никогда не делала. Можете назвать меня проституткой, только денег я особых с вами не получила. А, в общем, мы друг друга стоим - вы женились на самой красивой женщине Петербурга, я вышла замуж за величайшего поэта России. Та же сделка, только в профиль.

– Не совсем, - тихо ответил Пушкин.
– Вся разница в том, что я любил и люблю тебя, Наташа.

– Ну и люби, - неожиданно спокойно сказала Наталья Николаевна.
– Но не требуй, чтобы я ехала с тобою. Я - женщина. Я живу в особом пространстве. Мой мир - это Петербург, это балы, это театры, салоны, это красивые мужчины...

– Дантес, например, да?

– Этот пидорас? Саша, ты окончательно с ума сошёл. Поэт ты, поэт, ничего в жизни не понимаешь.

Пушкин опал на дверной косяк.

– Дантес...
– начал он.

– Да. Мы, женщины, это сразу чувствуем.

– Так в чём же дело, Наталья Николаевна?