Следователи

— Проходите, садитесь, — пригласила Геновайте.

— Моя бабушка, — представила Наташа. — Теперь меня никуда одну не пускают. После того, как я их видела...

Девочка стянула с себя куртку, под нею оказался старенький растянутый на груди свитер.

— Так жарко сегодня. Можно? — Кроме свитера на ней были еще колготки и короткая юбка, все тесное, готовое лопнуть.

Бабушка молча взяла у нее куртку, положила себе на колени.

— Не балуйся, — старушка, видимо, хронически недосыпала, так как сразу закрыла глаза.

— Следователю нельзя носить украшения? — Адомавичуте внимательно осмотрела одежду Шивене. — Даже цепочки?!

— Дело вкуса.

— А я подумала...

— Значит, Геннадия Оливетского ты знала... — заговорила Шивене. Ей звонила инспектор по делам несовершеннолетних, которая разговаривала с Наташей в школе. — Дружила с ним?

— Нет. Его все знали. Он читал стихи на вечерах. И потом, мы живем в одном доме.

— В тот день ты видела его?

— На перемене.

— А потом? О чем с тобой говорил инспектор?

— Расскажи, детка, — сказала бабушка, не открывая глаз.

Адомавичуте кивнула.

— Из школы я пришла домой. Поела, почитала, посмотрела телевизор. Потом вышла гулять. Когда проходила мимо подъезда, где живет Геннадий, увидела трех парней... — она вздохнула: видимо, рассказ приходилось повторять не раз. — Один из них посмотрел на меня и сказал другому... Ну, вы знаете!.. — она взглянула на Геновайте. — Некоторые парни из Шяшкине ведут себя безобразно! Болтают что в голову придет. Я уже привыкла, — она опять вздохнула. — Мне всегда достается из-за моего роста... Повторить, что они сказали?

— Все расскажи, — по-прежнему не открывая глаз, произнесла бабушка.

— Ты же знаешь! Он сказал: «Смотрите! Вот это формы!» Потом все трое уставились на меня. Такие ведь не могут оскорбить? — она тревожно посмотрела на следователя.

— Конечно, — согласилась Шивене.

— Я прошла мимо. Ноль внимания, фунт презрения... Когда подходила к углу дома, все же обернулась. Двое парней перестали курить, бросили окурки на тротуар. Потом вошли в подъезд. А третий, который про меня сказал, остался.

— В какое время это было?

— Не помню. В половине четвертого. Или в три.

— Почему ты решила, что эти парни из Шяшкине?

— Одного я как-то видела в автобусе. Он ехал в сторону Дукшту.

— Кроме них никого не было?

— У подъезда? — Наташа задумалась. — Был... Мужчина!

— Можешь его описать?

— Среднего роста. Круглолицый. Лет тридцати пяти — сорока. В куртке или сероватом плаще. По-моему, кого-то ждал. Да! Смотрел на часы.

Геновайте заинтересовалась:

— Ты отца Геннадия знаешь? Не он?

— Не-е-ет! Этот чужой.

— Раньше ты его видела?

— Во дворе? Кажется, видела. Но он у нас не живет.

— А узнать смогла бы?

Адомавичуте энергично закивала:

— Обязательно! Я и через десять лет его покажу!

Маленькая женщина со сморщенным круглым личиком, с въевшейся в морщины на ладони чернотой, которую не могла выбелить даже многолетняя жизнь не в деревне, а здесь, в Вильнюсе, смахнула платком слезу.

Она говорила о дочери — матери Геннадия. Это был перечень несправедливостей, длинный неоплаченный счет обид и бед, выпавших на их долю еще до последнего — самого страшного удара судьбы.

— ...Жили на хуторе. А школа-интернат в восьми километрах... — жаловалась она. — Зима, лес. Волки! А учиться надо! Я — дома, дети — там... А время какое было! В интернате у каждого ребенка свой чугунок. Картошка, лук, сало баранье... Когда уйдут на урок, нянечка все чугунки ставит в печь. Но ведь дите! То чугунок опрокинет, то возьмет не свой. Забудется... Вам не приходилось?

Шивене поднялась, сделала несколько шагов к окну. Старушка осталась сидеть — худенькая, жалкая, похожая со спины на съежившегося неловкого подростка.

Они разговаривали в пустом кабинете пункта охраны порядка. За окном раскинулась панорама зданий. С шумом проносились по проспекту Космонауту троллейбусы.

«Действительно ли злой рок по какой-то причине обрушивает все беды на одних, — подумала Шивене, — а других освобождает от этих бед с самого детства для удач и восхождения?»

Ее собственное детство было другим. Можно назвать его благополучным. Дружная семья, отец не чаял души в жене, в детях. Ни одной напасти... Да! Боялась кота! Но потом и его полюбила. У кота было две слабости: он мог часами заниматься собой, лежа на диване или в кресле, и еще любил в жаркий день спать в тени помойного ведра у террасы.

— ...Я то на скотном дворе, то в поле. Потом еще караулить взялась. Денег нет. Правда, соседи помогали... Однажды ушла в лес. Топить надо: зима! Наказала детям: «Смотрите за коровой! Загубите теленка — я вас!» А они — малыши... Босые выбегут во двор, посмотрят на корову — и сразу в дом. Заигрались. Выскочили — а теленок уже лежит, замерзает, пар почти не идет. Тяжелый оказался, большой. А они в одних платьицах, босиком. Одеваться некогда... Перемерзли. Все-таки переложили на половик, втащили в избу. Теленка спасли и сами не заболели. Болеть уж потом начали, в городе...

— Первый муж ей изверг попался, — сказала она как давно обдуманное. И сразу успокоилась.

— Отец Геннадия? — уточнила Шивене.

— Да. Оливетский. Тут больше я виновата: не распознала. Вернее, распознала, да поздно! Хотела ведь, как лучше дочке... она сделала ударение по-белорусски, на последнем слоге. — На свадьбу расстаралась: десять петухов забила. Всех белых, без единого пятнышка. На счастье!

— Плохо жили?

— Не пара они. И зачем надо было ей жизнь портить? Взял бы по себе и жил!

— Пожалуйста, объясните.

— Всё напоказ, для людей... А души нет! Одна жестокость... Даже сына не любил! При гостях гладит, а как отвернутся — двумя пальцами, как щенка, за шею и через комнату — на кровать. При мне было! А сам разговаривает с гостями. Им-то из коридора не видно. Мы с Ольгой во все глаза смотрели, чтоб Геннадию чего не сделал... Ребенок не нужен ему был! Не с руки... Связывал. Иной раз посмотрит на него, а в глазах такое!.. Вы поговорите с Олиной подругой, с Доминиките, она знает!