Служу России!

— До второго июля мундир должен быть пошит. И еще… десять рублей сверху, но чтобы выглядел он, как дорогой! — сказал я, устав от проводимых мастером замеров.

— Быть или казаться? — задал философский вопрос датчанин.

Я улыбнулся. Все он правильно понял. Богатый мундир, с золотыми, а не позолоченными пуговицами, с золотыми шитьем, будет стоить и до пятисот рублей. Можно и дороже. Да только к чему такое? Так что мне бы казаться, а свое я буду брать явно не одеждой.

И только через еще час потраченного времени я поспешил домой, в свою комнатушку в трактире. И снова были там да сям люди, которые следили за мной. Это уже становилось навязчивым. Пришлось унять острое желание разобраться с этим, причем самым радикальным образом — уничтожить наглых соглядатаев.

И сложность была в том, что я выходил от портного один. Нет, мне нужна постоянная охрана. На одного могут решиться напасть, а вот если со мной будут бойцы, нужно уже сильно постараться противнику. Смущало только то, что могут подумать в этом случае окружающие. Явно, поспешат назвать меня трусом.

* * *

Андрей Иванович Ушаков сидел в своём кабинете и вынужденно выслушивал, по сути, жалобы Иоганна Армана Лестока. С присущим ему исключительным терпением Ушаков не перебивал медика-француза. Андрей Иванович считал, что нельзя перебивать человека, когда он говорит с такими, как теперь демонстрировал Лесток, эмоциональными порывами. Ведь чего только не скажешь, если человек возбужден и движим низменными чувствами, коих у Иоганна Армана предостаточно!

Ушаков был худощав, сравнительно высок. Андрея Ивановича отличало продолговатое, овальное лицо, которое выглядело так, будто бы Ушаков был очень толстым человеком и в одночасье похудел, вот и остались складки растянувшейся кожи. Словно как у собак породы шарпей, которых можно играючи заворачивать в их же кожу.

Но самым примечательным в этом человеке были его глаза. Взглянуть в них, и покажется, что Андрей Иванович Ушаков самый уставший человек во всей Российской империи. Под глазами главы Тайной канцелярии неизменно были видны мешки, какие бывают от недосыпа. Однако Андрей Иванович Ушаков всегда соблюдал режим дня и немало внимания уделял сну. В целом, был здоровым человеком, пусть и вида болезненного.

— Он погубить всех нас! — уже практически кричал Лесток, поскольку не получал обратную связь от своего эмоционального рассказа. — Невиданный наглость! Он пхийти и заявить Елизавет Петговне?

Андрей Иванович впервые проявил эмоцию. Это была скорее брезгливость. Медикус этот всё-таки не воспринимался Ушаковым, как какая-то значимая фигура. Для него и вовсе эти собрания у Елизаветы Петровны, о которых Андрей Иванович знал всё, или почти всё, казались какой-то шалостью, детской игрой.

Глава Тайной канцелярии розыскных дел прекрасно знал, как делаются государственные перевороты. Это ведь не Меншиков посадил Екатерину Алексеевну, вдову Петра Великого, на Российский трон. Тридцать тысяч рублей гвардейцам раздавал именно Андрей Иванович Ушаков. Он же и координировал действия гвардии. Меньшиков только, словно фан-барон, ухмылялся и делал вид, что именно ему обязана троном кухарка, должная взойти, скорее, на плаху.

Некоторые приближенные к Петру Великому люди знали, что не просто так случился разрыв между русским императором и его женой, пусть тоже носившей титул императрицы. Петр Алексеевич не успел, но предполагал жестко наказать Екатерину за измену с Монсом. Так что было сделано невозможное, и трон заняла мало того, что баба, кухарка, так еще и в самом конце жизни Петра Великого гонимая им.

И не Лестоку говорить Ушакову об интригах.

— Вот что уразуметь потребно и вам, господин медикус, и иным. Наипервейшее, что никакой записки нет. И сын мой ничего не пересылал. Есть только то, что гвардейский капитан, во хмели ли али по здравому умыслу, но ошибся домом, пришёл туда, где вы играли в свои игры, — с наигранной насмешкой говорил Ушаков.

Да, он прекрасно понимал, что-то, что произошло, — это может быть опасно. И теперь из-за прихода этого француза, пусть косвенно, но и Ушаков, так получается, что втянут в историю.

Андрей Иванович Ушаков не был доволен тем, что делает его пасынок и вся та компания вольнодумцев, что окружают Елизавету Петровну. Но ничего против не делал, не разоблачал заговорщиков, даже не увещевал не делать глупостей.

— Но как? — изумился Лесток. — Спустить все? Ваш сын…

— А вот так! — жёстко сказал Андрей Иванович, являя медику свою другую личину. — И сына мне не поминай лихом, никак не поминай, господин лекарь!

Ушаков привстал из-за стола, наклонился над сидящим французом и грозно на него посмотрел. Казалось, что из глаз старика, только что выказывавшего себя добродушным и даже милым, вот-вот полетят молнии.

Этот взгляд… Тем, кому посчастливилось ничего не иметь общего с Тайной канцелярией розыскных дел, даже не верилось, что Андрей Иванович Ушаков, этакий добряк, иногда улыбчивый, с тоскливыми или добрыми глазами, может иметь и такую ипостась.

Иоганн Арман Лесток уже видел Ушакова и таким — например, тогда, когда был отослан Петром Великим в опалу в Нижний Новгород. И всё равно теперь опешил, показал свой страх. Андрей Иванович очень чётко, даже не зрением, а нутром видел и чувствовал человеческую натуру, которая во всей красе является именно тогда, когда человек боится и не может совладать со своим страхом.

Эта чуйка уже достаточно давно развилась у Андрея Ивановича Ушакова. Немудрено, ведь когда увидишь сотни людей в пыточных, когда услышишь все их мольбы… Порой просят даже о том, чтобы только лишь умереть, но не чувствовать всего того, что может сделать с человеком опытный кат. И тогда почувствуешь, начнешь различать даже незначительные оттенки человеческого страха.

— Ты, француз, в игры свои играй, но не заигрывайся. Вперед того, чтобы кому-то иному говорить, что происходит вокруг цесаревны, это должен знать я! Как понимать события, и что делать, решать токмо мне. А если хоть что дурное будет известно о сыне моём от тебя… — глаза Ушакова заискрились пуще прежнего. — Изничтожу!

Лесток вжал голову в плечи. Француз хотел сыграть на любви к своему пасынку Ушакова. Считал, что Андрей Иванович, если только будет угроза пасынку, начнет не просто метать молнии из глаз, но и действовать, сметая с пути тех, кто мешает Степану Федоровичу Апраксину. Но просчитался…

— Ни в коем разе Елизавете Петровне не выпячиваться. Пусть сидит в Сарском Селе и к большому балу приготавливается. Не её нынче время, — сказал Ушаков, резко взмахнул рукой, этим жестом указывая Лестоку на дверь.

Иоганн Герман Лесток чинно поклонился Ушакову, сделал даже три почтительных шага спиной вперёд, чтобы сразу не поворачиваться задом к тому человеку, которого здесь и сейчас искренне боялся.

Однако, как только он вышел за дверь, то необычайная злость накатила на французского медика, шпиона и заговорщика. И пусть он, прежде всего, злился из-за своей слабости, из-за своих страхов, но винил во всём… нет, даже не Ушакова. А того гвардейца.

А в голове то и дело прокручивались слова Норова про то, что он не допустит вмешательства иных государств в дела России — и про шпионскую деятельность, его, Лестока. Ведь в этот момент гвардеец смотрел именно на француза. И пусть медик не считал Норова сколько-нибудь важной фигурой, но именно такие вот «медведи» своими прямолинейными и решительными поступками чаще всего и ломают тонкие, хитрые многоходовки.

Иоганн Лесток не терял надежды из Андрея Ивановича сделать того, кто посадит на трон Елизавету. Те, кто считает, что в двух из трех последних дворцовых переворотах участвовал, прежде всего, Меншиков, заблуждается. Если бы Ушаков пожелал не позволить случиться тому, что происходило, то даже всесильный светлейший князь Александр Меншиков, и тот не осмелился бы возводить на трон свою подружку, которую некогда так кстати подложил под Петра Великого и которая впоследствии стала императрицей российской.