Стачколомы

Капитан чувствует, помимо привычного грибного вкуса, какую-то горьковатость, что-то болотистое, землистое, тухловатое, вызывающее онемелость на кончике языка. Пережевывает гущу, отхлебывает бульон.

Старуха удовлетворенно забирает пустую миску, возвращается на лежанку.

Прелый тухловато-горький вкус сохраняется во рту, равно как и онемелость на кончике языка.

Взгляд капитана яснеет, сердце успокаивается.

Он осматривает чум: сундук в дальнем левом углу, разделенный вертикальными стальными полосами на три одиноразмерных секции, в центре каждой — золотистая фигура какого-то животного; за лежанкой старухи — занавеска, прикрывающая отхожее место; на стене рядом с лавкой, на крючках из кости — сковородка, кастрюля, миски, пара кружек, несколько деревянных кухонных приборов. Вверху чума — там, где скрещиваются шесты - отверстие, в которое уходит, вытягиваясь и серебрясь, дым, переплетенный с паром бурлящей похлебки.

Найда дремлет под лавкой.

Густой и жирный пот выступил на лице.

В глазах старухи — черные искорки озорства и удовлетворения.

Медвежья шкура зашевелилась. Из-под нее высовывается тощая пятка. Человек поворачивается на другой бок, выпрастывает жилистые ладони с желтоватыми пальцами, затем — заспанное, костистое, жидкобородое лицо. Откинув шкуру, встает с лежанки. Кряхтит и почесывается. Открывает крышку сундука и шарит внутри. Играет побрякушками в руках — круглой тесемкой с серебряными фигурками буйвола, медведя, оленя, кабана, орла и волка. Волосы заплетены в косицы, как и у старухи, но его косицы — тоньше, и основательней изъедены сединой. Надевает тесемку на шею и продолжает искать что-то в сундуке. Ни одного взгляда в строну гостей - их словно нет для него.

Огонь разгорается, охлестывая закоптелые стенки котелка. Крупные пузыри поднимаются со дна и лопаются на поверхности. Мягкая белая пена покрыла ворох разварившихся трав, облепила криво торчащую кость. Пар выплескивается из котелка медленно и неустанно, уходит в отверстие в макушке чума и развеивается в тайге.

Шаман — его рыхлый клювоподобный нос словно вынюхивает содержимое сундука - вытаскивает кожаный шлем с ветвистыми оленьими рогами, водружает на голову, закрепляет, затягивая на затылке ремешки.

Старуха принимается бормотать что-то заунывное, напевное, монотонное, нутряное. Закрыв глаза, раскачивается из стороны в сторону на лежанке.

Туловище шамана обнажено, кости острятся под кожей, безволосая грудь с застарелыми шрамами украшена серебряными фигурками животных на тесьме. Ноги обтянуты черными штанами, подпоясанными тисненым кушаком. Справа на кушаке ножны из бычьей кожи, увенчанные костяной рукояткой кинжала.

Снова оказавшись возле гостей, старуха вытаскивает из-под лавки принесенный ими мешок, относит к огню, вытаскивает из-под лежанки три тонкие жерди, втыкает по периметру огня треугольником и, вытряхнув телячьи головы из мешка, насаживает их на жерди. Запрыгивает на лежанку, закрывает глаза и продолжает раскачиваться, бормоча свою песнь-молитву.

Шаман стоит возле костра, полуголый, в черных штанах и с ветвисто-рогатым шлемом на голове, и в одной руке его бубен, а другая сжимает колотушку, еловую палочку с набалдашником на конце.

Между шаманом и гостями - бесноватые и судорожные языки пламени, что срывают шамана до пояса и ярко освящают сухое, в клочьях бороды, по-старчески морщинистое и вместе с тем исполненное сейчас, когда он держит в руках бубен и колотушку, а над головой его высятся нелепо-устрашающие рога священного животного, какой-то первобытной силы и решимости лицо.

Куда делся чахлый старик, еще полчаса назад оцепенело лежащий под медвежьей шкурой?

Капитан сворачивает шинель на скамье, между собой и Арылханом.

Жирный пот катится по лбу и жжет глаза.

БАХ!

Удар бубна.

Руки шамана разбросаны, как у распятого, одна с бубном, другая с колотушкой, голова запрокинута, глаза закатились, губы сложились в рваную щель. Напевное бормотание, рвущееся из его рта и диссонирующее с бормотанием старухи, каким-то образом выравнивается и теперь оба голоса тянут одно, один мотив, одну диковатую навязчивую песнь.

Замолкнув на мгновение, шаман открывает рот шире, вена на горле вздувается, из груди вылетает крик, хриплый и утробный, крик птицы или животного, но точно — не человека. Руки взмывают вверх. Колотушка лупит в бубен.

БАХ!

Еще один удар.

Еще один.

Еще один.

Еще один.

Шаман ловит ритм. Продолжает пение. Размахивает колотушкой, соединяя звуки бубна и голоса. Вздымая колени, ударяя пятками о землю, начинает свой танец. Идет вокруг костра производя странные, конвульсивные движения. Мотает головой, бьет ногами землю, подпрыгивает, замирает, крутится волчком, выгибается дугой, разбрасывает руки и яростно сводит их, выбивая из бубна ритм.

Дым от огня заволакивает чум.

Старуха голосит и раскачивается из стороны в сторону.

Густой и тяжелый запах варева, бурлящего в котелке.

Шаман проворно лавирует между обращенными к огню телячьими головами, и как ни беспорядочна его пляска, ни разу не задевает их.

Он бьется в танце и колотит в бубен, то стонет, то ревет, кричит то птицей, то зверем, он замирает, он падает, он распластывается у огня.

Огонь охватил его, огонь охватил весь чум, огонь охватил весь мир, шаман возносится, идет по девяти ножам, впившимся в березовый ствол, дерево натянуто, как тетива, шаман идет в храм Бай-Ульгеня, где у входа его встречает огромный белый пес с шипами на ошейнике, и пес покорно складывает голову на лапы, позволяя шаману пройти, дом Бай-Ульгеня тонет в облаках, а сверху — синева, в ней кружат белые птицы, дом Бай-Ульгеня высок и бесподобен, шамана встречают семь старух, сидят кругом, беззубые, насмешливые, спрашивают, кто и откуда он, и он ответствует, ясно и честно, не теряя достоинства, он должен вывести душу, которая заблудилась, старухи спрашивают, как долог был его путь, он говорит, что был везде, был у Эрлик-Хана, в преисподней, был в центре мира, был среди мертвых и среди живых, охотился вместе с волками, тиграми, кабанами, медведями, летал вместе с ястребами, соколами и орлами, сражался с вражьей силой, был повержен, растерзан на куски дикими зверями и злыми людьми, он знает, как пахнут мертвые и как жестоки могут быть живые, он видел, как отец вспарывает живот сыну и как сын выкалывает глаза отцу, он видел женщину, утопившую собственных детей, и мужчину, совокупляющегося с собственной матерью, он видел страдания мужей, утративших своих жен, и жен, которые омывали слезами тела павших на войне мужчин, он шел по мосту протяженностью в бесконечность и не шире волоса, он ел горячие угли и бил тело ножом, он научился языку птиц и диких зверей, он летел по девяти небесам, обросший соснами, изрытый оврагами, обернутый цепями гор, пылающий огнем и наполненный водой семи океанов, он нес на себе весь мир, всю боль и все страдания мира, он испытал болезнь, его тело обросло язвами, его поры кровоточили, его кишки закручивались, как змеи, его члены были изломаны, его внутренности точили черви, а в черепе ползали муравьи, он испытал все это и исцелился, и теперь он — здесь, у ворот Бай-Ульгеня, чтобы вывести заблудшую душу, он принес телячьи головы, он принес свою песню, он принес свой бубен и свой нож, он — здесь, и он хочет, чтобы ему позволили войти!

Тяжесть в желудке и горечь во рту.

Мясо бурлит в котелке вместе с грибами, овощами, листьями и травами.

Пламя, как шальное, облизывает котелок.

Стены чума оплыли и раздвинулись.

Вокруг простирается степь. По ней летят всадники, припавшие к шеям лошадей. Всадники весело гикают и хлещут лошадей нагайками. За ними, длинным туманным шлейфом, встает земля. Ветер распластал узорчатые плащи, треплет мех шапок, вытягивает лошадиные хвосты, швыряет степную пыль в жесткие монголоидные лица. Барабанная дробь копыт сотрясает землю. Степь неоглядна. Свет ослепителен.

Сердце капитана колотится

Он увидел шамана, стоящего на коленях и загребающего руками угли. Шаман заталкивал угли в рот. Угли алели и дымились, но не оставляли ожогов ни на ладонях, ни на губах. Бубен и колотушка валялись на земле. Шаман выпрямился и впервые взглянул на капитана. Оловянный блеск глаз на вымазанном сажей лице. Мышцы напряженно перекатываются под кожей. Одного слова, одного жеста шамана хватило бы, чтобы капитан полностью покорился ему.

В огне росло обнаженное тело, призрачное и белое. Руки обнимают себя, пальчики по-паучьи бегут по плечам и шее, голова слегка наклонилась, свесив длинные и мягкие пряди белых волос. Удивительная женщина. Капитан никогда не встречал здесь таких. Пламя охватывало ее, а она стояла неподвижно, прикрывая локтями грудь, склонив голову и — как ему показалось — улыбаясь, сонно и ласково улыбаясь ему.

Капитан попытался оторвать ноги от земли, но они словно окаменели. С мольбой воззрился на шамана, но шаман больше не смотрел на него.

Капитан скатился с лавки и уткнулся коленями в землю. Похлебка хлынула к горлу. Капитана рвало, как пса, обожравшегося костей. Он стоял на коленях и не находил сил, чтобы подняться. Склонившись над лужей блевотины, он волей-неволей разглядывал ее: зеленоватая слизь, дольки моркови и кубики картофеля, половинки грибов, волоконца мяса. Кисло-колючий аромат желудочного сока. Он увидел дома и улочки. Зеленая слизь была кустами, кусочки еды — домами и сараями. Проталины в рвотной массе — улицами, площадками и пустырями. На заборе, возле почтового ящика с жестяным козырьком, дремала кошка. Лязгая цепью, носился дворовой пес. Стайка гусей семенила мимо забора и мальчик в коротких штанишках погонял гусей прутиком. Гуси скрипуче гоготали и вытягивали шеи. Куст малины перевалился через забор. Затянутое паутиной оконце уборной и потертый коробок спичек на подоконнике. Деловито разгребающие навоз куры, суетливые наседки и осанистый петух - налитый кровью гребень, мощный клюв, колючие, словно иглы, шпоры. Пчелы снуют над кадушкой, подползают по отвесной стенке к воде, складывают крылышки и пьют. Он видит мальчика, приникшего к отверстию в обшивке летнего душа, рядом с кладкой дров под черепичным навесом. Внутри, под теплыми, нагретыми июльским солнцем струями моется женщина — любовница его отца. Мочалка обегает шею, оставляет пенистые росчерки на крупной груди, захватывает живот, юркает подмышками, замедляется, спускаясь к жестким, слипшимся от пены волосам ниже живота, исчезает между ягодицами, в то время как другая рука ныряет между ног, движется, ласкает и вымывает. Глаза женщины сомкнуты под мыльной пеной. А он - стоит там, затаив дыхание, и не может думать ни о чем другом, кроме нее.