Странник

Багров с Ольгой Павловной долго смеялись, а я неожиданно загрустила, — ганинские шутки неизменно вызывали во мне сложное чувство.

— Папа, — спросила я, — что, по-твоему, дает почву под ногами?

— Надо быть мастером своего дела, — сказал отец.

«Не упрек ли это?» — подумалось мне тогда. Отец никогда не укорял ни меня, ни других, но такой способ довести до сознания собеседника свою мысль был для него весьма характерен.

Как вы понимаете, Денис Мостов, так уж сложилась его биография, был свободен от заискивания, подмеченного Ганиным, пусть даже и непроизвольного. Он знал и достоинства крестьянина, знал и то, что не всегда его красило, — например, расчет и стремление к выгоде не только в повседневных делах, но и в человеческих отношениях.

Впрочем, и крестьянин не тот, — если исключить стариков, доживающих век, — в нем все меньше крестьянского, не сразу скажешь, с чем он больше связан — с полем или с асфальтом. Время его изменило существенно. Сработали Перелом и Война. Миграция и машинный век.

С тем большей нежностью относился Денис к ветшающим, уходящим людям, им ведомо то, что нам неведомо, они унесут свои тайны, свой мир, а нам предстоит еще их постигнуть, да только будет ли по плечу? Это чувство возникло сперва неосознанно, с давних пор, когда в жизнь его вошла тетка, потом Михайловна с крошечной Аннушкой, с годами он перенес их на всех, кому оставался шаг до порога.

Невесела была эта жизнь! В сибирском селе девяностолетняя Комариха объясняла свою незадачливость просто: нарекатели пьяные были, счастье худо нарекли, ничего не нарекли.

О скором конце она говорила спокойно: «Что на том свете будет? Это закрыто и не дано».

Все же были и юность, и ожиданья любви. И, видно, любить она умела, говорила о муже с неутихшей тоскою, призналась, что полюбила его, еще не узнав, только прослышав, что просватана.

Наташа Круглова озабоченно ее спросила:

— Как же вы его любили, если не видели?

— И-и, милая, — улыбнулась уголками запавших губ, — когда не знаешь, любовь еще пуще. Тут ей ни удержу ни укороту.

Другая актриса, побойчей, поинтересовалась:

— Бабушка, а муж вас не обижал?

Комариха посмотрела на нее с жалостью:

— Чё ж ему меня забижать-то? Я из его рук смотрела. Мужик не баба — даром не брешет.

Причетов она знала великое множество и причитала самозабвенно — как Михайловна: не разберешь, по причету плачет или по правде.

Однако же, сколь ни обогатительна была эта деятельность, она не могла всецело удовлетворить Дениса. В известной мере то был его полигон, а точнее, его университеты. Главным делом были спектакли, он их задумал, он их выращивал в себе самом, до поры до времени он не спешил открыть свой секрет, томительный и сладкий секрет; теперь он понял: пора настала.

Признаться, я завидую всем, в ком бьется созидательный импульс. Счастливчики, им было предвестие, обжигающий ветерок, ни с чем не сравнимое состояние, когда все кажется достижимым. Оно особенно плодоносно на том перекрестке, где происходит встреча молодости и зрелости. Вот он, пик жизни, — и можешь и знаешь.

Денис вспоминал, что сам себе иной раз казался бочкой с порохом, к которой уже поднесен фитиль; мгновение — и разнесет на клочья! С организмом творилось нечто странное, — внутри все набухло и напряглось, что-то из области физиологии. Все увиденное и все подсмотренное, все услышанное и подслушанное, все прочувствованное и познанное в часы бессонной работы души соединилось и обрело форму. Казалось, что составные части естественно и без насилия плотно входят в свои пазы, не оставляя и зазорчика, все точно, прочно, на диво пригнано, на месте, изготовилось, ждет!

В это же время в его жизни свершилось важное и загадочное событие, — говорю загадочное, ибо на нем так и остался некий полог. Дело в том, что Денис женился. Он почти никогда не говорил о своем браке, нигде не появлялся с женой и всегда располагал своим временем. Расспросы были ему неприятны, и тот, кто не был достаточно понятлив, вдруг обнаруживал, что его избегают. Я сама знаю о ней очень мало. Они познакомились случайно, жили в одной и той же гостинице, «Родничок» гастролировал в этом городе, она была там в командировке. Профессия ее не ясна, но достаточно далека от театра, — статистик или экономист. Она была москвичкой, обстоятельство важное, ускорившее появление Дениса в столице и бросавшее на него некую тень. Рождались нелестные догадки об условности этого союза. Но Денис отмел их и твердо и резко, и никто не дерзнул на них настаивать. Я, прошедшая школу отца (а он не любил задавать вопросы), почти не касалась этой темы, хотя наши с Денисом отношения давали мне некоторые права. Он ценил мою сдержанность, и я это чувствовала.

Переезд в Москву, естественно, порождал новые трудные проблемы. Трансплантация театра — сложное дело. Пришлось расстаться со многими сподвижниками, и это был драматический акт. Но, видимо, способность быть мудрым включает в себя и способность к прощаниям. Те, кто склонен к излишней чувствительности, затрудняются принимать решения и, главное, претворять их в жизнь. Основа успеха — готовность к действию, этим качеством Денис обладал.

Фрадкин был вне себя от восторга, мечта энтузиаста сбывалась. Он составил десяток обращений в разнообразные инстанции. Одни подписывал сам Денис, другие — авторитетные люди, которых Фрадкин сумел привлечь. В конечном счете все состоялось, столичная концертная организация приняла «Родничок» в свое лоно. Разумеется, ему и далее предстояли кочевья без собственного жилья, но к этому «Родничок» привык, бивачная жизнь его не страшила. Освободившиеся вакансии были довольно быстро заполнены, началась работа над спектаклями, — театр нуждался в репертуаре. Была воссоздана «Василиса», был поставлен вечер-концерт (вынужденная дань обстоятельствам), а через семь или восемь месяцев была сыграна премьера «Дороженьки».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вскоре после того как Денис появился в Неопалимовском, появились и отклики на «Дороженьку». Написала Камышина, непосредственно, живо, у нее был острый, внимательный взгляд, — к сожалению, обилие восклицательных знаков вызывало и некоторое недоверие. В этом же духе была статья известного поэта Ивана Евсеева. Но отозвались не только поэты. Спустя определенный срок в популярном еженедельнике была напечатана статья Ростиславлева, наделавшая большого шума. Эта статья вам, конечно, известна. Ростиславлев в знак особых чувств, на которые, вообще говоря, он не слишком щедр, прислал Денису машинописный экземпляр. В коротком письме он сообщал, что здесь статья «такова, какой она вылилась». Очевидно, в окончательном виде в нее вместилось далеко не все — во всяком случае, я приведу главные положения, рискуя повторить и то, что вы знаете.

«Мысль показать жизнь народную-человеческую через смену обрядов, ее сопровождающих, — писал Ростиславлев, — была поистине счастливой мыслью, не потому, что она ввела этнографию в сюжет — это было бы лишь приемом, не более, — суть дела в другом. Находка эта возвращает нас к тому содержанию, которое эти обряды выразили. И так как содержание это сама жизнь, то можно сказать, что обрядово-ритуальная традиция выше и весомей умозрительных моральных заповедей. Не случайно ритуализм есть основа народного театра. Самые плодотворные идеи нуждаются в определенных формах, без которых они расплываются и не закрепляются в сознании. Обряды и были этой формой, они внедрили в народную человеческую жизнь идею нерасторжимости двух этих начал. Причем внедрили ее самым надежным — не рассудочным, а эстетическим, то есть эмоциональным, путем. В этом смысле обряд и есть та традиция, которая с т а б и л и з и р у е т жизнь». (Помню, когда отец прочел это место, он сказал: «Справедливо. Всякая традиция нуждается в эстетике. Возьми, например, обряд присяги. Та же клятва Гиппократа — эстетизация этики». Однако вернемся к Ростиславлеву.)

«Для всякого восприятия, тем более для восприятия новой идеи, необходима известная раскрепощенность. В этом плане трудно переоценить роль игрового начала, присутствующего в обряде. Игра всегда о с в о б о ж д е н и е. Исходная условность, ей присущая, помогает преступить запреты. Ты в игре — и можно решительно все, ты вне собственного, привычного (вяжущего) образа — и преград нет. Во время коляд парень одевался в женское платье и в этом наряде вовсю обнимал встречную девушку. Та отлично знала, что озорница — это соседский сын, но ей и в голову не приходило противиться. Ведь это уже не сосед к ней жмется, не сосед целует ее уста — какая-то ласковая молодка». («Вот почему в любовь часто играют», — усмехнулся, читая, отец.)