Странник

«Но игра не только шутка, — точно услышав его, возразил Ростиславлев, — не только шутка и не столько шутка, сколько проба сил, испытание возможностей. Игра — и в мистериях, но в них решались нешуточные вопросы. В «пещном действе» русский человек ощущал свою мощь, он вступал в поединок с нечистой силой, с потусторонним злом, страшным в своей непознаваемости, в нем в ы с в о б о ж д а л и с ь потенции, запрятанные до поры до времени, он являл совершенно новый лик, и еще предстояло понять, какой из них истинный: привычный или же столь неожиданный. Плоско было бы подчеркивать в обряде одно лишь игровое начало. В слове «обряд» укрылось слово «ряд», а в нем ощущение хорового начала, ощущение общности, связи. Фонетически оно близко слову «род». Ряд за рядом проходят годы, рядовой человек — это прежде всего человек, готовый разделить общую участь, сначала рода, потом народа.

Однако и это лишь одна сторона дела. Известно, что эта общность выражает себя всего сильней в бытовой стороне. Многие по-своему замечательные мыслители видели в этой опоре на быт вернейшее средство сохранить национальное своеобразие. Но не один бытовой уклад определяет это своеобразие и не одно хоровое начало его выражает — нерасторжима связь этноса с любым его представлением, связь целого с единичным, когда они рождены одной почвой, когда у них общая историческая судьба. Поэтому не случайно в этом спектакле жизнь народа явлена через жизнь одного человека».

Далее Ростиславлев останавливался вскользь на актерском исполнении, на музыкальной основе «Дороженьки», на достоинствах режиссуры Мостова и вновь возвращался к общим проблемам.

«Нельзя сказать, что деятельность двадцатого века не созидательна, — писал он. — Создается многое, причем создается с размахом, фантазией, даже величием. Это созидание свойственно и трудовой и политической жизни. В первой — рождаются индустриальные гиганты, мегалополисы, новые города, во второй — новые общественные и социальные структуры, новые межгосударственные отношения. Век характерен решительностью и крупномасштабностью. Но этой созидательной стихии сопутствует и разрушительная. Люди отрясают прах со своих ног и сжигают за собою мосты, с тем чтобы отрезать себе путь к возвращению.

Возвращаться, допустим, и бесполезно, возвращаться, может быть, и бесплодно, время действительно необратимо, но п о м н и т ь — и важно и плодотворно, но взять с собой в путь то, без чего нельзя обойтись, без чего скудеют душа и дух, без чего нет смысла в любых достижениях, более того, без чего они превращаются из благодеяния в угрозу, — сделать это жизненно необходимо. Мы поняли — с трудом, — что нужно охранять памятники нашей истории, но мы еще не поняли, что гораздо существенней охранять то, что составляет сердцевину жизни народа, — его национальную суть. А это значит — его характер, его творчество, его философию повседневного бытия. Ибо сегодняшнее не упало с луны; слово «индустрия», переведенное на русский язык, означает «трудолюбие», забывать это глупо.

Обряд как символ труда, который сделал нас такими, какие мы есть, обряд как игра, высвобождающая наш творческий дух, обряд как спутник жизни и смерти, позволяющий без страха пройти первую и встретиться со второй, обряд, помогающий понять неизбежность циклов, смену времен, неизбежность ухода и неизбежность продолжения жизни, обряд, вобравший в себя мудрость, наблюдательность и богатство чувств наших отцов и матерей, — обряд не должен быть только памятником. Он должен ожить, чтобы жить, чтобы сопровождать поколения, утверждать связь живых с историей семьи, рода, народа, с историей своей земли и своего государства.

Выше я сказал о символической сущности обряда. Она органична. Национальное выражается в символе прежде, чем формулируется в идее. Моя корневая принадлежность сначала ощущается мною, и это ощущение ищет символа. Ощущение предшествует знанию. Мы предчувствуем, чувствуем, затем осмысляем. Этой последовательности еще никогда никому не удавалось нарушить. Именно поэтому я приветствую спектакль и не тороплюсь назвать его — нет, не недостатки, — его недостаточности. «Дороженька» родилась естественно — она глубоко символична, то есть глубоко национальна, но, разумеется, это лишь первый шаг, ибо осмысление необходимо. Спектакль идет к идее ощупью, он чувствует, что она существует, но еще не знает, в чем ее смысл. Художник слишком целеустремленно понял свою задачу — явить судьбу через обряд. Мы вправе сказать, что ему не хватило дерзости оторваться от бытовой основы и показать назначение своего героя, а оно не только в том, чтобы бросать в землю семя и продолжать род. Наша отечественная мысль давно бьется над этим вопросом вопросов, и каждая эпоха отвечала на него в соответствии с тем, что преобладало в общественном климате на том или ином историческом вираже. Мы можем понять неизбежную ограниченность этих ответов, но понять не значит принять. И если это назначение в том, чтобы существенным, а возможно, и решающим образом повлиять на будущее этого мира, то в представленном нам бытовом человеке надо видеть человека государственного, а именно это его качество сознательно отрицали и игнорировали мыслители, о которых я говорил выше. То была их историческая ошибка, которая сегодня так же очевидна, как их искренность.

Мы не те Иваны, что не помнят родства. Мы благодарны тем предтечам, кто впервые напомнил и своим и чужим о нашей особости, нашей сути. Мы понимаем всех, кто отстаивал национальный традиционализм, они из него возникли и его утверждали.

Но подлинно благодарны мы тем, кто утвердил наше самосознание. Мы и в первых ищем то, что способствовало деятельности вторых. Нам далеки идилличность и умиленность, нам нужны боевитость и смелость. Они — восхищенные созерцатели, мы — убежденные люди действия. Им — лирический восторг, нам — твердые руки и еще более твердые сердца. Кротость и умение принять судьбу — весьма привлекательные вещи, но сейчас важней самая откровенная гордость. Она ведет сильных и укрепляет тех, кто слабей. Она и есть, если угодно, самосознание, ощущение ноши себе по плечу.

Нет, не случайно на этом свете, на громадных и суровых пространствах основалось это кровное братство. Недаром оно не сгорело в огне, не пошло ко дну, уцелело в потоке нашествий, выстояло среди всех испытаний.

Нет, не всеядное добросердечие, которое наполняло одних, не эсхатологический мистицизм, завораживавший других, — совсем иное чувство с о з р е л о, иная мысль, иная цель.

Чуть не век безусловно достойные люди, чьи благие намерения неоспоримы, внушали urbi et orbi, что наш народ, в своем существе, негосударственный, что политическая жизнь ему враждебна, ибо она разрушает его мораль. То было опасное заблуждение. Их уверенность, что истина выше авторитета, глубоко абстрактна, ибо в конечном счете истина действенна лишь тогда, когда она авторитетна. Рискну утверждать, что есть даже эпохи, когда лишь авторитет воплощает истину.

Вот почему нам не нужны ни далекое прекраснодушие, ни более позднее апокалипсическое предчувствие, ни поиски своей причастности мировой душе, ни, тем более, трагизм, будто бы свойственный людям космической эпохи.

Нам нужна, повторяю, гордость. Гордость своей исторической целью, гордость тем, что она нам по силам. Все это представляется ясным, и все же произведение искусства нельзя судить за то, чего в нем нет. Надо быть благодарным за то, что в нем есть. Есть же в нем не только «лица необщее выраженье» — это естественное достоинство художества, — в нем есть, возможно и бессознательно, и д е я необщего выраженья лица как насущная и необходимая потребность времени. Спектакль «Дороженька» появился, ибо не появиться не мог. Мы его ждали, вот он и родился. Денис Мостов пробудил то, что в ком-то уснуло, от кого-то ушло, заслонено «планетарными» заботами. Можно сказать без боязни преувеличить, что стандартизация — одна из главных опасностей века. Мы погружены в мир, не только извергающий стереотипы, но и стремящийся к ним свести все без разбора, от медицинских рецептов до нравственных постулатов. В этом стремлении для него нет неприкасаемого — унифицированию подлежат не только вкусы, но и взгляды. Люди терпеливы, часто пассивны, предпочитая плыть по течению, они привыкли отдавать без борьбы даже самое сокровенное. Но когда речь заходит о том, что составляет их главное отличие — о принадлежности к своему корню, — они обязаны устоять. В этом их долг перед матерью и отцом, перед их дедами и прадедами, перед всеми неведомыми сородичами и соплеменниками, которые десятки столетий выковывали тот образ, духовный и душевный, внешний и внутренний, который священен и неповторим, дает человеку чувство особости и чувство общности одновременно, отдать который означает предать, причем не только живых, но и мертвых.

Не странно ли, что понадобилось явиться неизвестному режиссеру из дальнего города, создать сплоченный отряд подвижников, чтобы мы, заверченные пестрым колесом необязательных премьер и вернисажей, толками о книжках, что вспархивают, как бабочки, и живут, как бабочки, не дольше дня, замороченные дурацкими фильмами о далекой нам всем, придуманной жизни, чтобы мы вдруг поняли, кто мы есть. И если рассматривать этот спектакль как первый шаг, как первый благовест, то, как знать, возможно, художник и прав, несколько сузив свою задачу. Сначала вспомним полузабытое, затем — двинемся дальше».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Да, это манифест, — сказал отец, — я же говорил тебе, что тут не одна ностальгия.

«Вот что он имел в виду, — подумала я, — когда уходил от ответа. Я ведь чувствовала, что он чего-то недоговаривает». И хоть я и привыкла к его фигурам умолчания — отец не любил говорить больше того, что считал нужным, — я была тогда раздосадована. И спектакль, и его создатель вызвали во мне повышенный интерес, мне не терпелось обсудить все с ними связанное — и явное, и то, что надо было прояснить. Между тем отец уклонился. Он чувствовал в «Дороженьке» некую скрытую полемику, а он не любил полемики в искусстве, хотя и понимал, что без нее не обойтись. Он признавал, что многие замечательные произведения были рождены боевым духом их авторов, но не мог избавиться от ощущения, что в этом боевом духе есть нечто зависимое от злобы дня и, значит, обреченное быть преходящим. Я называла это «парнасскими настроениями», но он не соглашался со мной.