Странник

— Мостов — из Антеев, — сказал Ганин.

— Его счастье, — устало вздохнул Багров.

— А вы — нет? — спросил Денис чуть задиристо.

— И я — да, — усмехнулся Багров, — я ведь воспитываю молодежь. Я просто обязан прочно стоять на земле. Иначе…

— А что иначе?

— Иначе — ам! — Багров сделал глотательное движение. — У молодых — крепкие челюсти и прекрасный аппетит.

Ольга Павловна забеспокоилась, что Владимир Сергеевич может произвести невыгодное впечатление. Когда-то она так же нервно относилась к иронической манере отца, ей всегда казалось, что он будет неверно понят.

— Уж не строй из себя такого утилитариста, — сказала она с несколько искусственным смешком, — чего доброго, тебе поверят. Ты сам говорил, что всякая монументальность мертва, если не рождает мистического трепета.

— Способность испытывать его и способность внушить — это разные дары неба, — пробурчал Багров.

— Очередной пароксизм скромности, — недовольно поморщилась Ольга Павловна.

Она заговорила об иррациональном в искусстве, о таинственном хаосе нашей душевной жизни, то была ее любимая тема.

— Все это верно, — сказал Ганин, — но беда в том, что и здесь возможен рациональный подход. Некоторые жрецы быстро постигают, что темность, невнятность и недосказанность имеют спрос, а значит, и товарную цену.

— Довольно, Борис, не хочу вас слушать, — сказала Ольга Павловна.

— Между тем он прав, — сказал отец. — Одно дело, Оленька, когда дух томится, печаль безотчетна и поэзия возникает на зыбкой грани между предчувствием и догадкой, но когда мистический гардероб призван придать значительность и импозантность, замаскировать серое, затемнить бледное, одним словом, когда тайное не исторгнулось, а придумалось, оно выглядит достаточно плоским.

— Как любая претензия, — кивнул Багров.

— Не понимаю, — пожала плечами Ольга Павловна, — зачем мне думать о спекулянтах?

— Если б то были одни пройдохи, — покачал головой отец. — Забавней всего, что подобный расчет может иметь своей основой бескорыстнейшую любовь.

— Поехали парадоксы… — она махнула рукой.

— Я имею в виду любовь к искусству, — улыбнулся отец. — Чем больше его любишь, тем больше хочешь понять секрет.

— В этом и кроется главная ошибка, — сказала Ольга Павловна победоносно.

Я посмотрела на Дениса. Он слушал с плохо скрытым нетерпением, то и дело отбрасывая со лба русую прядку, а она не покорялась, все возвращаясь на старое место. «Почему он так нервничает?» — подумала я.

— Это не ошибка, — сказал Багров, — это стремление придать форму. Таинственный хаос душевной жизни, о котором ты говоришь, становится искусством, лишь приняв форму. И стало быть, сия иррациональная стихия в конечном счете предстает как триумф организации.

— У вас нынче какой-то дух противоречия, — воскликнула Ольга Павловна.

— Не сердись, Оленька, — мягко сказал отец, — если хочешь, ты — единственный среди нас художник. Мы грешные люди, нам нужен результат, а тебе значительно важнее процесс.

Но Ольгу Павловну не смягчило его смирение. Она была недовольна. Багров тоже решил ее умаслить.

— Именно так, — сказал он. — А уж мы, архитекторы, прежде всего деловые люди. Наши воздушные замки должны иметь под собой почву. Оторваться нам не дано.

— Но ведь это ваш Шёффер сказал, что отрыв от поверхности земли стимулирует умственную деятельность, — напомнил отец.

— Ну, Шёффер, — вздохнул Багров. — То была космически устроенная голова. Недаром он хотел, чтобы солнце заменило ему прожектор.

— И все-таки он был прав, когда уверял, что больше всего досаждает человеку собственный вес.

— Особенно собственный общественный вес, — мрачно усмехнулся Владимир Сергеевич.

Я снова взглянула на Дениса и поразилась: нервное нетерпение сменилось угрюмостью, почти отчаянием. Внезапно я поняла: он почувствовал себя забытым. Вот уж четверть часа не говорят о его спектакле! Он был огорчен и обескуражен. И не диво — он еще не успел привыкнуть к этим застольным разговорам, когда, виток за витком, собеседники все дальше удалялись от исходного пункта. На языке отца это называлось «обежать землю». За вечер мы обычно успевали совершить несколько таких «кругосветок». Непосредственность Дениса меня умилила. Я сказала:

— Думаю, что вы залетели еще выше Шёффера. Уж во всяком случае — дальше. Все началось, насколько я помню, со спектакля, на котором вы побывали.

— Ничто не забыто, — сказал отец, который мгновенно все понял. — Со спектакля не только все началось, спектакль и дал толчок нашим парениям. В сущности, весь этот спор, если его можно так назвать, имеет основой те претензии, если и их так можно назвать, изложенные в известной статье, мы говорили о ней дорогой. Речь идет о мере быта вообще и юмора в частности в произведении.

— Мне что-то боязно, — сказал Денис. — Статья, как говорят, замечательная, я — лицо заинтересованное, судить не берусь, но ведь она требует от меня такого масштаба, который вряд ли мне по плечу. А юмор, мне кажется, необходим, если он ненавязчив, конечно.

— Юмор навязчив по своей природе, а уж старый юмор, с которым вы имеете дело, тем более, — сказал Багров. — Я вам сознаюсь, что этот юмор с его демократическим соленым привкусом меня не очень-то веселит. Ни отечественный лубок, ни фарсы и фаблио, ни фацетии. Я всегда был равнодушен к Рабле, на которого нынче такая мода, а уж брандтовский корабль дураков не вызывал у меня даже улыбки.

— Не знаю, — хмуро сказал Денис, — я говорю вам, что ставлю «Странников». Выдержать все тяготы скитальчества без улыбки было попросту невозможно.

— Думаю, — сказал отец, — что беда в нашей старческой изысканности. Я имею в виду наш век, не ваш возраст, — он шутливо поклонился Багрову. — Грубоватость той далекой поры кажется наивной и меньше воздействует.

— Грубоватость всегда наивна, — заметила я, — в этом ее сила и эффективность. А ее юмор не кажется мне исчерпанным. Другое дело, что надо иметь к нему вкус.

— Благодарю вас, — сказал Багров, — в устах прелестной молодой особы этот призыв особенно впечатляет.

— Ах, как хочется быть молодой и прелестной, — я печально вздохнула, — но профессионал не имеет ни пола, ни возраста. Дело не в далекой поре, которую перешагнуло время. Сельская и городская улица творят с тою же, если не с большею, интенсивностью. Бесспорно, отходы этой речевой стихии неимоверно велики, но именно с юмора и начинается отбор. С ним грубость перестает быть лишь грубостью.