Странник

— Делает первый шаг к художеству, — сказал Ганин с комической торжественностью.

— Если хотите — да, — подтвердила я с вызовом.

— Браво, прекрасная матерщинница, — сказал Ганин.

— Я думаю, что Александра Георгиевна права, — сказал Денис, не сводя с меня глаз, — во всяком случае, я так ощущаю.

— Александра Георгиевна всегда права, — кивнул Багров. — Как известно, это ее специфика. Почти профессия. Но в русском скитальчестве, с которого начался наш разговор — Сашенька не присутствовала при его начале, равно как и Борис Петрович, — в русском скитальчестве я усматриваю прежде всего глубоко драматическую основу, да зачастую еще религиозно окрашенную. Ваш будущий спектакль, Денис Алексеевич, будет весьма односторонен, если не примет во внимание этой посылки.

— Естественно, — сказала я, — но ведь именно драматический пласт лежит на поверхности. Скиталец вызывает традиционное участие. Он бредет в рогожке и лыковых лапоточках, бредет в стужу и зной, днем и ночью, он сир, наг, его неблагополучие дано исходно. Однако здесь не только судьба, здесь и выбор судьбы, и тайное удовлетворение ею, а значит, и преодоление, которое без юмора почти невозможно. Что же до религиозности, то она ему не помеха. Монахи были первыми ерниками.

— «Монашеские шутки» ничуть не противоречили их благочестию.

— Я полагаю, что, одурев от своей аскезы, они с особым удовольствием развлекались, — заметил отец. — Иначе трудно было бы выдержать эту жизнь с ее чередой молитв, служб и самоограничений.

Вмешательство отца было своевременным. Почувствовав, что поле боя остается за мной, Ольга Павловна заволновалась. Она могла спорить с Багровым, но не любила, когда с ним спорили — да еще небезуспешно — другие. Отец чутко ощущал ее настроение и с большим искусством приводил наши дискуссии к почетному для всех сторон ничейному итогу.

Справедливости ради должна признаться, что известие о новой работе Дениса не было для меня неожиданным. Он уже успел рассказать мне о «Странниках», о том, что трудится над ними с гро-мад-ным (он любил это слово и очень смачно его произносил) увлечением, и я имела время поразмыслить над этим замыслом. Но справедливо будет сказать и о том душевном подъеме, который я испытывала, произнося свои монологи. Я видела, как смотрит на меня Денис, видела, что он любуется мной, и казалась себе в самом деле и молодой и прелестной. Казалось, что я легко, с особой грацией двигаюсь, что глаза мои лучатся больше обычного, что в них и впрямь есть некая одухотворенность; я была уверена в каждом своем жесте, в том, что говорю, в том, как говорю, — великое дело вдруг почувствовать себя предметом восторга! Изредка я ловила на себе взгляд Ганина, и мне чудилось, что он понимает, откуда этот свободный полет, но даже эта догадка меня не смущала — то был миг прекрасной раскованности, и я была благодарна Денису.

Разошлись поздно. На прощанье Ганин сказал:

— Вы были в ударе. Бедный Мизгирь!

— Уверены, что бедный? — спросила я, чувствуя, что от меня исходит прямо-таки неприличное сияние.

— Уверен, что все обстоит как раз наоборот, — сказал Ганин. — Рассматривайте этот эпитет как дань стереотипу.

Перед тем как закрыть за собой дверь, Денис шепнул просяще:

— Придете на репетицию?

Я кивнула. Его шепот, мой кивок, улыбки, которыми мы обменялись, — все это было похоже на некий условный знак, пароль, шифр, какой-то тайный договор, вдруг, почти неожиданно возникающий между мужчиной и женщиной, отделяющий их от всех остальных как заговорщиков. Я побывала не на одной репетиции. Денис не упускал случая посоветоваться со мной, но я была так осторожна, что не узнавала самое себя. Я чувствовала, что любые советы могут ему лишь повредить, в жизни его настал тот счастливый, ведомый каждому истинному артисту период, когда обстоятельства складываются наиболее благоприятным образом, — он еще молод, но не птенец, еще может, уже знает, уже понимает необходимость сказать свое, отличное от других, слово, слово, которого от него ждут; его удача еще внушает симпатию и не вызывает раздражения, он ощущает прилив сил, и все, что сопутствует, их увеличивает: предчувствие любви и удачи, каждодневное пробуждение — как подарок, свидание с творчеством — как свидание с женщиной, а встреча с женщиной — та же творческая эйфория.

У меня еще будет возможность рассказать о «Странниках» и о той реакции, которую они вызвали. Вы знаете, что в центр этого спектакля Денис поставил повесть о Горе-Злочастье, одну из самых гениальных страниц старой русской словесности. Пожалуй, ни одно другое сочинение не вызывало во мне такого восторженного состояния. Страшусь сказать, но даже великое «Слово» о походе князя Игоря трогало меня меньше. Понимаю, что это дерзкое заявление носит сугубо личный характер, но что поделаешь? Разумеется, знаменательно, что источником вдохновения стала не победа, а поражение, что восславлен не торжествующий, а трагический герой, — тут сказалось исконное — в час беды князь стал ближе, понятней, беда объединила народ с властителем, в нашей истории так случалось не раз, и все же пафос «Слова» — военный, державный, слава дружине и слава консолидации во имя грядущего величия.

Но в «Горе-Злочастье» совсем другой герой, его радости жалки, а на бедах вовсе нет печати государственной драмы, они вполне стоят его утех; но почему же так много он мне говорит, мне, отделенной от него и другой порой, и другой судьбой? И как обжигает этот ледяной дорожный ветер! Не тот ли это студеный сквозняк истории, о котором однажды сказал отец, сквозняк, вдруг вздыбливающий русскую землю, гасящий уютный огонь в очагах и срывающий людей с привычного места? Чем защититься? Да кто ж знает? Разве что слиться и стать частицей рокового движения — «за нагим-то горе не погонится, да никто к нагому не привяжется…».

Кроме «Горя-Злочастья» Денис вводил в композицию кусочки из «Азбуки о голом и небогатом», из «Росписи о приданом» и даже из «Послания дворительного недругу». Но «Горе» было становым хребтом всего действа.

Денис говорил мне, что эта тема, вообще тема горя как спутника человеческой судьбы, характерна для русской литературы. Он утверждал, что подобно тому как в «Горе-Злочастье» есть отзвуки «Даниила Заточника», так в «Горе от ума» есть отзвуки «Горя-Злочастья». Того, кто наделен даром чувствовать и мыслить, предают особенно охотно. (Позже я много думала о том, что люди, наделенные этим даром, умеют еще и провидеть свою участь.) Почему-то его всегда волновало предшествующее или сопутствующее Горю предательство. Стрелец-молодец из «Жар-птицы», надежен друг (а по сути, недруг-соблазнитель) из «Злочастья», наконец, Алексей Степаныч Молчалин (не говорю о самой Софье) — все это были ипостаси одного и того же образа.

Однако при всех этих драматичных мыслях сам Денис сохранял отличное настроение. Более того, никогда не видела я его таким счастливым и увлеченным. Его глаза еще больше поголубели, это была ничем не омраченная голубизна летнего дня. День изо дня возводить этот дом скорбей и ощущать такую светлую радость! Вот почему я всегда с опаской относилась к настоящим художникам. Грустно, но наши жизни, наши волнения для них лишь строительный материал, и, право, нельзя их за это винить, такими они изначально созданы. Они чувствуют острее, чем мы, но порой наши переживания надежней и длительней. Между тем поэтам (я называю этим словом не одних стихотворцев) достаточно излить свою боль, чтобы ее преодолеть, а возможно, и вылечить. Гёте был близок к тому, чтобы пустить себе пулю в лоб, но это сделал за него его Вертер, а сам автор жил еще долго и бурно. Впрочем, не надо забывать и о том, что такой выход находится не всегда, способность чувствовать чрезмерно остро приводит и к фатальным последствиям, — не будем поэтому слишком завидовать.

Но и я вспоминаю те дни как дни радости. Праздником было видеть эти репетиции, праздником было видеть Дениса, самым же радостным было видеть — с каждым днем все отчетливей, — что я сильно способствую его душевному подъему. Он этого и не скрывал. Однажды он спросил моего совета относительно финала, предложив на выбор несколько вариантов. Я уклонилась от ответа, зная, что он никому не передоверит решения.

— Вы сами поймете, что вам надо, — сказала я. — У вас хорошая голова.

— Но вы же видите, что я ее теряю, — пробормотал он. В этот миг у него было то выражение лица, которое всегда меня трогало, — он походил на обиженного мальчишку.

Это было объяснение — и какое прямое! — но я предпочла его не понять и ответила ничего не значащей шуткой. Я боялась. Слишком уж мы несхожи, мы слеплены из несхожей глины. Да мы обдерем друг друга в кровь, одни углы, колючки и изгороди! Кто-то должен будет подчиниться, а оба предпочли бы крушение, чем хоть в малости поступиться собой. Пожалуй, это было единственное, в чем мы совпадали. Как всякий мужчина, которому в голову ударяет этот весенний хмель, Денис не хотел далеко заглядывать. И, как всякий мужчина, был убежден, что он в любом случае вне опасности. Но я издалека ощутила угрозу и приготовилась к защите. Уж лучше я буду хорошим товарищем. Однажды, с согласия Дениса, я привела с собою Бурского. Я знала его способность к отклику на все выходящее из ряда — вот кто придет Денису на помощь в его борьбе за стационар. Бурский высидел всю репетицию без заметного напряжения. Не могу сказать, что он впал в экзальтацию (журналисты редко ее испытывают), но, безусловно, заинтересовался и обещал посмотреть «Дороженьку» (что действительно вскоре сделал). К несчастью, в тот же день там была Камышина, и, в отличие от Бурского, ее энтузиазм не вмещался ни в какие границы.