Странник

— Прошу прощения, — недовольно сказал Ростиславлев, — но после драки поздно кулаками махать. Если говорить о странничестве, то нужно ясно понимать, что в нем корень многих бед и неурядиц.

Я поймала заинтересованный взгляд Бурского и вспомнила, что на репетиции, которую мы с ним смотрели, он говорил Денису нечто похожее.

«Странное время, — подумалось мне, — вот еще одна из его загадок. Все так перемешано, что два столь несхожих человека вдруг стучатся в одну и ту же дверь. Но что хотят они за ней обнаружить?»

Денис насупился. Я знала, что он нервничает перед премьерой, да и могло ли быть иначе? В рождении спектакля скрыта та же тайна, что и в рождении человека. Как не страшиться того, что из эмбриона может явиться урод? Между тем ставка была высока. О «Родничке» много говорили, много спорили, он привлек внимание. Теперь в новом качестве ему необходимо было закрепить с таким трудом занятые позиции. Опасения Ростиславлева напоминали Денису, что сделать это будет совсем не просто. Как лучи прожекторов на самолете в ночном небе, так самые разноречивые мнения скрестились на вдруг появившейся театральной звездочке. Знакомым нервным движением Денис отбросил со лба своенравную прядку.

Впрочем, морщины на его челе разгладились, когда он привел нас в свой кабинет. «Бедняжка, — подумала я с нежностью, — ведь это первый кабинет в его жизни!» И, точно почувствовав эту волну тепла, он ответил мне таким торжествующим взором, что все понимающе заулыбались. Я подумала, что и столице и мне придется еще долго учить его самообладанию. Один Фрадкин ничего не заметил. Он сиял, как медаль.

— А ведь все началось с нашей встречи с Фрадкиным, — сказал Денис благодарно.

— И где произошло историческое свидание? — осведомился Бурский.

— В «Славянском базаре», — хмыкнул Ростиславлев.

Евсеев хитро усмехнулся в бороду, а Камышина расхохоталась. Но Фрадкин был простодушен.

— Я бросился прямо за кулисы, — сказал он с удовольствием. — Мы сели на какую-то скамью и проговорили два часа.

— Было дело, — кивнул Денис.

Заговорили о «Дороженьке». Ганин спросил Дениса, давно ли родился в нем этот замысел.

— Не помню, — Денис озабоченно сдвинул брови, — иногда кажется, что очень давно.

— Это была счастливая мысль, — сказал Ганин.

Фрадкин обратился к Ростиславлеву:

— Вы очень верно заметили в вашей статье, что обрядовая традиция выше догматов, потому что идет от жизни.

Ростиславлев сдержанно принял его похвалу.

— Догматы догматам рознь, — сказал он, — вы, этнографы, мыслите утилитарно. Вам важно прежде всего увидеть в обрядах их внецерковность.

Евсеев назидательно добавил, что между тем есть сферы, свободные от прагматических интересов. Фрадкин настолько растерялся, что не знал, что ответить. Отцу стало его жаль.

— Возможно, и так, — сказал он Евсееву, — но эти сферы не обязательно связаны с культовым началом, которое вовсе не гарантирует от политических противоборств.

— Например? — спросил Ростиславлев.

— Например, вопрос, имеет ли экуменизм будущее, безусловно, более политический, нежели теологический.

— Это всё наслоения двадцатого века, — поморщился Ростиславлев.

— Хорошо, вернемся к истокам, — согласился отец. — Христианство начиналось как политический бунт и лишь впоследствии предстало нравственным кодексом. Религиозные революции неоднозначны и подвержены преображениям. Разумеется, видоизменяться — их право, и все же нет смысла забывать, с чего они начались.

Евсеев достал расческу и аккуратно провел ею по редким волосам.

— А все же, догматы догматам — рознь, — сказал он убежденно.

— Не знаю, — сказал отец. — В каждом из них заключено высокомерие, а оно всегда ограничивает.

Это была одна из наиболее выношенных мыслей отца, от которой он никогда не отступал. Иногда я спорила с ним, доказывая, что людям необходимы некоторые незыблемые опоры, но он всегда стоял на своем и объяснял, что нерассуждающему верованию и нерассуждающему отрицанию свойствен одинаковый синкретизм мышления. В религиозно сытых людях, утверждал он, так же нет томления духа, как в духовно голодных.

Денис сказал, не сводя с меня глаз:

— Теперь я прошу освятить эту стену. Пусть каждый напишет, что сочтет нужным.

Корнаков достал из недр своего широкого пиджака массивный черный карандаш и передал его Денису. Денис с поклоном вручил его мне.

— Откройте счет, Александра Георгиевна, — проговорил он чуть слышно.

В голосе его была такая нежность, что все, как мне кажется, ее ощутили. Отец улыбнулся, а Ганин едва заметно повел головой.

Немного поразмыслив, я написала: «Начать — еще не все, но начать — это так много».

— Прекрасно, — сказал Евсеев, а Денис поцеловал мне руку.

Я высвободила ее из его ладони чуть поспешней, чем надо бы, и передала карандаш Камышиной. Мария Викторовна несколько мгновений смотрела на стену остановившимися очами, а потом решительно написала: «Родничку». Под этим заголовком она начала наносить строку за строкой. Ее худые пальцы двигались с лихорадочной, какой-то самозабвенной скоростью, казалось, что она не пишет, а бьет по стене маленьким молотком.

К тебе прильнув, как будто рой Теней почивших воскрешаю, И с родниковою струей Слезу дочернюю мешаю.

Денис поцеловал руку и ей, а она вновь, как тогда на репетиции, коснулась губами его лба.

— Молодчина, Маша, — сказал Евсеев.

Сам он написал нечто шутейное и задиристое: «Вам будет трудно. Ну и чудно! Не сдавайтесь!»

Ростиславлев оставил следующее напутствие: «Понять свое назначение — это почти победить. Не думайте о симпатиях зала, думайте о долге перед ним». Почерк у него, к моему удивлению, оказался четким, аккуратным, почти детским.

Дошла очередь до Ганина. Он быстро написал: «Будет интересно вам — будет интересно нам», — и передал карандаш Корнакову.

Художник почесал карандашом полную румяную щеку, потом энергично вывел: «Без борьбы нет победы».

Под этими словами появилась, естественно, надпись Бурского: «В искусстве тот, кто может, — делает, кто не может — борется».

Корнаков пожал плечами, а Ростиславлев заметил:

— Истинные деятели всегда борцы.

— Я остаюсь при своем мнении, — лениво возразил Бурский и отдал карандаш Георгию Антоновичу.

Помедлив самую малость, отец написал: «Бороться — с собой. Трудиться — для всех».