Странник

Глядя на стену, Денис усмехнулся:

— Столько напутствий — голова кругом.

— Доверьтесь сердцу, — сказала Камышина пылко.

— Ах, Марея, — покачал головой Бурский, — где ваше холоднокровие?

— Оставьте меня, Александр Евгеньевич, — она с досадой дернула узким костлявым плечом.

— Вы пишете «не думайте о симпатиях зала», — сказал Денис Ростиславлеву. — Знаете, как это трудно для артистов?..

— Что поделаешь, — решительно произнес Ростиславлев, — иногда нужно выбирать. Тем более зал неоднороден. Есть зритель, есть публика. Между ними та же разница, что между народным творчеством и массовой культурой.

— Так и скажите — публика и народ, — засмеялся Ганин. — Кажется, именно это деление предложил Аксаков?

— Сейчас вы вспомните, как у него украли часы, — мрачно сказал Ростиславлев. — Все это не имеет отношения к тому, о чем я говорю.

(Позже отец рассказал мне эту историю, как после появления статьи «Публика и народ» у Аксакова украли в церкви часы и вместо них положили в карман записку. В ней стояло: «Пока публика молилась, народ украл у вас часы».

— Ну, это могла сделать лишь публика! — сказала я, смеясь.)

— Нет, — сказал отец серьезно, — анекдоты и байки здесь ни при чем. Что же до массовой культуры, то она, безусловно, имеет много отталкивающих свойств, они очевидны. Но ведь нельзя не видеть и того, чем она порождена, а порождена она более демократическим характером потребления культуры как таковой.

— За что все наши просветители и боролись. «Белинского и Гоголя с базара понесет», — несколько назидательно напомнил Евсеев, — Белинского и Гоголя.

— Это прекрасно, — кивнул отец, — но ведь процесс не вполне управляем. Сегодня я несу Белинского и Гоголя, завтра могу принести и других. Доступным стал не один Гоголь. То, что интригует, будоражит, наконец, то, что модно, всегда будет иметь приоритет над бессмертным, которое, как мы утешаем себя, никуда не уйдет. Ведь мы всегда «успеем в Третьяковку», а гастролер завтра исчезнет. Каждое сегодня имеет перевес над вечным, и только в итоге обнаруживается, что злободневное умерло, а вечное устояло. Но тем временем накатывается новое преходящее, новая злободневность и в конце концов сумма этих преходящих интересов также образует нечто вечное, — назовем его вечным круговоротом. Вот так они и живут рядом — вечные ценности и вечный круговорот. По-своему их сосуществование неразрывно и, если хотите, закономерно. Это то, что я могу сказать о качественном содержании проблемы. Что же до количественной стороны, то, разумеется, возникновение массовой культуры увеличило вес того, что мы назвали вечным круговоротом. Но, поскольку всякому следствию причина есть, отнесемся к этому явлению с тою серьезностью, какой, требует всякая неизбежность. Демократизация предполагает доступность, доступность — некоторое упрощение. Пессимисты могут усмотреть в этом конечный итог, оптимисты предпочитают видеть определенный этап, за которым откроются новые вершины.

Как правило, отец избегал говорить долго, предпочитая отжатую реплику, в которой он как бы суммировал существо спора или проблемы. Он сказал мне однажды, что ничто не доставляет ему такого наслаждения, как «окончательные вещи», так он называл эти похожие на формулы суждения. Мыслить точно и излагать кратко — разумеется, не в ущерб полноте самой мысли — всегда представлялось ему величайшим достоинством полемиста.

Поэтому я невольно задумалась над тем, что побудило его произнести столь длинную речь. Возможно, она явилась следствием какой-то скрытой напряженности, потребовавшей такой разрядки, — впрочем, мне оставалось только гадать.

Так или иначе, возражений не последовало («Я никого не убедил, но, во всяком случае, утомил», — невесело шутил отец, когда мы потом дома обсуждали с ним этот вечер). Денис пригласил нас в зал, где, как он сообщил, нас ждут артисты. Все покинули кабинет.

Вышло так, что мы с Денисом замыкали шествие, и вот, пока остальные спускались по лестнице, пахнувшей свежим лаком, он неожиданно привлек меня к себе и стал осыпать поцелуями. Я пыталась утихомирить его, но это плохо мне удавалось, и я сама испытывала волнение от этих лихорадочных прикосновений. Очевидно, несколько месяцев близости нимало не успокоили нас.

— Довольно, — сказала я с усилием, — ты сошел с ума.

— Разве я спорю? — произнес он жалобно.

— Что это вдруг на тебя нашло?

— Ты совсем не смотришь на меня, — шепнул он обиженно.

Что прикажете делать с таким господином? Ему померещилось, что я недостаточно поглощена его особой, делю внимание между ним и прочими, и он тут же вознамерился восстановить свои права. Ощущать их ежеминутно было ему попросту необходимо, чтоб сохранять душевное равновесие.

Когда я вошла в зал, щеки мои пылали, и я не знала, куда девать глаза. Впрочем, кажется, никто ничего не заметил.

Нас пригласили на сцену, на ней стоял длинный стол, дымился самовар, на тарелках была разложена нехитрая снедь.

— Капуста и хлеб? — весело крикнул Ростиславлев. — Совсем как на «русских завтраках» у Рылеева!

Бурский осведомился у Дениса:

— Надеюсь, этим вы ограничитесь? А то мы с Ганиным дали клятву на Воробьевых горах не ходить на Сенатскую площадь.

— А еще есть бадьянная водка! — оживился Ганин, озирая стол.

— Из раманейных высетков, — добавил Бурский.

Ростиславлев угрюмо заметил:

— Большой вы, однако, остроумец. Неимоверное чувство юмора.

— Что есть, то есть, — кивнул Ганин.

Бурский неопределенно улыбнулся и наполнил стакан.

Иван Евсеев предложил тост за «Родничок». Он сказал, что по весне из земли начинают бить родники, выйдя из нее, они ее поят, взяв от нее, ей возвращают. Где родник, там земля дышит, где родник, там и жизнь. Родная Денису Ока начинается в неглубокой заболоченной балке, близ небольшого села на юге Орловщины, а потом, набравшись сил, стремит свой путь почти на полторы тысячи верст. Как же нужно беречь родник, из которого родится река! Как нужно беречь леса, которые укрывают воды. Надо делать все, чтобы не грязнилась их чистая глубина. От замочки конопли гибнет рыба. Так и в искусстве народа иссякает живая вода, ежели порубить леса; так гибнет в нем жизнь, коль замутить его занесенной невесть откуда шелухой.

Потом он прочел несколько строк, обращенных к тем местам, откуда был родом. При этом голос его дрожал от волнения. Стихи Евсеева мне понравились. Возможно, в них не было нового слова, но искренность их показалась мне несомненной. Все его шумно благодарили.

То была не последняя речь в этот вечер.

Говорили о театре и его назначении, о Денисе и о его сподвижниках. Все были празднично возбуждены, были, кажется, даже склонны простить Бурскому его шутки, а Фрадкину — его многословие. Впрочем, кто из нас без греха? Наши застолья тем и приманчивы, что люди охотно в них распахиваются, щедро выплескивают свои суждения и хотят решить все жгучие вопросы. Хорошо известно, что не только решения — даже относительного единства достичь трудно, но это мало кого останавливает. Общение составляет едва ли не самую значительную часть нашего бытия и, во всяком случае, самое существенное наше отличие от другого образа жизни. В какой-то мере оно — хлеб и еще больше — воздух. Смысл его не столько в обретении той или иной истины, сколько в сохранении температуры, которая поддерживает работу духа. Гельвециевы «мускулы ума» слабеют без каждодневной тренировки.

Я наблюдала за артистами, прежде всего за теми, кого знала ближе. Как всегда, меня особенно притягивало бескровное лицо Наташи Кругловой, ее устремленные на Дениса огромные угольные очи. Это было самое бескорыстное идолопоклонничество, которое мне привелось увидеть. У нее, разумеется, не могло быть и доли сомнения о характере наших с Денисом отношений, но я вовсе не ощущала какого-либо недоброго чувства с ее стороны. Скорее — наоборот. Все, что делал Денис, не подлежало обсуждению. Он меня выбрал, и, значит, так нужно, так хорошо, так должно быть.

Основательный Коля Гуляев был из тех, о ком говорят «он крепок землей», чувствовалось, что он стоит на ней прочно. По обыкновению, говорил он немного, выделяясь этим из общего круга. Он внимательно слушал Ростиславлева, который, судя по всему, производил на него своей энергичной диалектикой большое впечатление.

Слава Прибегин и Максим Рубашевский негромко переговаривались. Вскоре я поняла — о чем. Была принесена гитара, Рубашевский задумчиво провел пятерней по кудрям, потом решительно опустил ее на струны. На миг мне показалось, что под этой десницей они задохнутся и либо жалобно заскулят, либо останутся безгласны, но струны отозвались певуче и нежно. Наступил его звездный час.