Странник

Почему лента на невесте, что означает «дивью красоту», черного цвета и загибается, словно хлыст? Почему у каждого гостя того же цвета и формы свадебный бант на груди? Какой в этом смысл? И тут я вспомнила черный плат — черный клок в руке мила друга, которым он утирал молодцу мед на губах. Черный клок, черный хлыст, чертов хвост! Знак Злочастия!

В грозной, будто оскалившейся тишине прозвучал вкрадчивый голос:

— Не хвались ты, молодец, своим счастием, не хвастай своим богатеством! Бывали люди у меня, Горя, и мудряя тебя и досужае, и я их, Горе, перемудрило, учинися им злочастие великое…

И вот уж все миновалось, нет гостей, нет невесты, все будто сон, да то и был сон, первый вещий сон, привидевшийся молодцу. Каким же было преображение Горя-Злочастья на сей раз? Вновь неожиданным и вновь отвечавшим общему замыслу Дениса. В отличие от Несчастья, Злочастье всегда прельстительно. Оно манит призрачным исполнением желаний, оно сулит либо праздник, либо процветание. Всегда сулит и всегда предает. Вероломное, обманное, злое счастье. Пригож и светел был надежен друг, названый брат, еще надежней казались добрые люди, одни радости обещала невеста. Но все эти недолгие и зыбкие удачи, все эти счастья и счастьица оборачивались злочастьем, и тогда открывался второй и главный образ этого двуликого и двусмысленного спутника человеческого — образ Горя.

В этом неразрывном двуединстве роли были распределены раз и навсегда. Злочастье возносит, Горе развенчивает. Злочастье сеет иллюзии, Горе сталкивает с нагой и жестокой правдой. Злочастье и было той изначальной роковой ошибкой, тем сладким проклятием, что стали судьбой племени человеческа. Горе же — его искупление. В Злочастье — бесовский соблазн, в Горе — Суд. Вот почему первое всегда мнимо, а второе всегда подлинно. Первое ведет игру, второе предъявляет счет.

Поняв это, я уже не была удивлена, когда в первом вещем сне в образе Горя явилась Наташа Круглова. Я уже не воспринимала Горе как врага, и поэтому к совету мудрой женщины, которая «всех перемудрила», стоило прислушаться. А то, что высказало ее устами Горе, и впрямь заслуживало внимания:

— Откажи ты, молодец, невесте своей любимой; быть тебе от невесты истравлену, еще быть от тое жены удавлену, из злата и сребра быть убитому! Ты пойди, молодец, на царев кабак, не жали ты, пропивай свои животы, а скинь ты платье гостиное, надежи ты на себя гунку кабацкую…

Дальше следовали слова удивительные, то было истинное откровение, почти прозрение:

— Кабаком то Горе избудетца… За нагим-то Горе не погонитца. Да никто к нагому не привяжетца…

Какая проповедь отказа от благ, какой неожиданный способ «избыть горе»: отдай все — и спасешься, вот путь, вот выход.

Однако же не сразу можно стать вровень с такой мудростью, всей убежденности, заключенной в Наташе Кругловой, оказалось недостаточно. Молодец не поверовал. Да и как бросить все то, что гляделось таким прочным, завидным, отвоеванным у лиха?! Понадобилось новое, еще более действенное п р е о б р а ж е н и е.

Архангелом Гавриилом Горе молодцу явилося.

Архангел предстал в виде Николая Гуляева, и я вновь ощутила, сколько силы таится в этом невысоком человеке, — если решится он ее обнаружить, трудно ему противостоять. Денис безошибочно нашел исполнителя.

— Али тебе, молодец, неведома нагота и босота безмерная? На себя что купить — то проторится, а ты, удал молодец, и так живешь!

Что можно на это возразить? Он ли, молодец, не знал «великой леготы-безпроторицы», когда был наг, бос и сам черт был ему не брат? А Гавриил вразумлял терпеливо и неотразимо:

— Да не бьют, не мучат нагих-босых, и из раю нагих-босых не выгонят, а с тово свету сюды не вытепут, да никто к нему не привяжется — а нагому-босому шумить розбой!

Не могу отделаться от чувства, что Денис вел тут странную игру. Разумеется, Горе «излукавилось», приняв в первом вещем сне облик самой мудрости, во втором — явившись архангелом, но в чем погрешило оно против правды?

Разве не черным знаком были мечены и невеста и гости? Разве будущая жизнь с этой белотелой квашней не означала медленной смерти — удавки? («Быть тебе от тое жены удавлену, из злата и сребра быть убитому!»)

Безусловно, не явись Горе в двух вещих снах, молодец и не узнал бы о той угрозе, которую несло в себе его сытое беспечальное житье-бытье, и может быть, впрямь неведенье нам радость, а всеведенье — Горе? Но я уже смутно догадывалась, что для того существа, которое воплощал Прибегин, эта блаженная слепота была хуже самой злой муки — на иной лад настроил неведомый настройщик эту душу.

Нет, все было верно и неизбежно: и мудрость в Наташином обличье, и нежданно возникший Гавриил. Было преображение, но не ряженость, было новое лицо, но не богохульное лицедейство. Недаром же смолчали и юродивые, и скоморохи, и монахи, а с ними и тот, кто «в начале века сего тленнаго» разгневался на племя человеческо.

И разве святость не к лицу Горю? Разве не известно, что рай для тех, кто был бос и наг на этой земле? «Из раю нагих-босых не выгонят, а с того свету не вытепут». С того свету сюды не вытепут! Не случится самого страшного. Где ж тут диавольское искушение, где злодейский умысел? Их нет и в помине.

Так или иначе, молодец поверовал. С архангелом не поспоришь. Почти похожий на себя прежнего, еще не проснувшийся вполне, но уже стряхнувший тяжелую после пиршества дрему, молодец встал с пуховиков, высадил дверь плечом — и был таков. Бедный жених перед самой свадьбой вернулся на круги своя.

И вот он вновь в царевом кабаке, и с непостижимой быстротой, как листья с дерева в осеннюю пору, слетают с него парча, бархат и шелк — долой все, что может напомнить о тех сытых днях! Еще раз, почти физически я поняла, что это обнажение — освобождение: чем безбоязненней нагота, тем полней воля. Вновь вокруг бескорневые людишки, вновь подносят ему «ищущему сладкова», все как прежде, и все — другое. Тогда, в первый раз, он был соблазнен милым другом, ровно какой несмышленыш, теперь он пришел сюда, хоть и по трубному архангельскому гласу, которому поверовал, но и по своей воле, понимая, что нет иного пути сохранить душу живу. Тогда, в первый раз, он искал здесь веселия, теперь — спасения, «к нищему не привяжется»!

Какое радостное буйство, какой жаркий хмель были в этом празднике избавления! Потонули голоса юродивых, возобладал скомороший хор, примолкли монахи, и — завертелось, понеслось: вчерашние словолитцы и рукавишники, котельники и резцы, мыльники и капустники, люди основательных прочных профессий, забывшие и свое ремесло, и дом, и семью, поднятые неведомым вихрем с места и ринувшиеся в свое странствие-поиск (зачем странствуют? чего ищут?), все бросились в пляс, в пляс, да еще и с песней — до хрипа, до стона, до сорванных голосов. А с ними — и беглые, беззаконные, всякая прочая босота, ускользнувшие иноки, забубенные головы, небезопасный ночной народ. Кружатся озорные бабенки, что стыд, что срам? Кто их придумал? Задрать подол, показать потаенное — дело житейское, привычное. Что прятать нагое, когда все голы? Что таить, когда и тайного нет? И коли прежде посмеялись над наказом родительским, то как теперь не потешиться над несыгранной свадьбой? Почему бы здесь ее не сыграть? Вот эта плясунья, хоть и простоволоса и боса, чем не невеста? Решено — сделано. И вот уж поп-расстрига ведет гулящую девку да молодца к венцу, а невестины дружки вовсю хвалятся ее богатством. Оказывается, идет за невестой «хоромное строение» — два столба в землю вбиты, а третьим покрыты. Есть липовые два котла, правда, сгорели дотла. Есть дегтярный шандал да помойный жбан. Имеется и челядь — полтора человека с четвертью.

И тут же выкатились два урода-обрубка, чтобы все мы увидели, что это значит.

Весь честной народ покатывался с хохоту — и хороша невеста, и достаточна, за ней не пропадешь. Повеличали и жениха: «Живешь ты, господине вкупе, а толчеш в ступе, и то завернется у тобя в пупе!»

Обвенчал расстрига молодца с девкой, а скомороший хор посулил им веселую да ладную семейную жизнь:

— А как хозяин станет есть, так не за чем сесть, жена в стол, а муж под стол, жена не ела, а муж не обедал.