Странник

Однако теперь, когда они повенчаны, им предстоит их первая ночь. Слезами заливается бедная невеста — страх разбирает, напрасно утешают подружки. И молодца напутствуют его приятели, просят — не посрамить мужской чести и победить в предстоящей битве.

Эрос всегда занимал в Денисовом творчестве — в полном соответствии с его дионисийской натурой — заметное место. Денис утверждал, что, в отличие от мысли, плоть не может быть греховной уже потому, что она естественна. Земля всегда ждет семени, а все земное — разумно и прекрасно. И казалось бы, здесь, где люди сбрасывают с себя все, что их стесняет — от одежд до правил, где всё — игра и повод для смеха и обряд и ритуал, здесь, где всё — на миру, а на миру смерть красна и любовь не грешна, — здесь, казалось бы, и разгуляться его язычески чувственному дару. Но нет, вновь вступил в действие невидимый рычаг — и замер гогочущий хоровод. Никогда Денис не шутил со смертью, ни тем более с любовью, и, дойдя до черты, вдруг словно показывал залу, что они не могут быть предметом пародии. И я свидетельствую, что зал с простодушной благодарностью, с невольным торжеством воспринимал этот поворот. Вновь занимался рассвет, и ночь отступала, вновь странники шли своим путем, а молодец — своим. Ибо, как было сказано, не могли до конца слиться их дороги.

То, что Денис ввел в сюжет «Горя» эту псевдосвадьбу (тут, как вы заметили, и «Роспись о приданом» и «Послание… недругу» пошли в ход!), не было лишь дополнительной фреской, и дело конечно же не в том, что развитие событий давало ему эту возможность. Я шутила, что там, где поблизости Фрадкин, не удастся обойтись без свадебного обряда, но Фрадкин слишком серьезно к этому относился, ему-то такая пародия могла показаться даже непозволительной, почти кощунственной.

Эта изнанка общепринятого, это «шиверью-навыверью» были необходимы Денису именно для того, чтобы явить нам те пропасти, по краю которых ходит, барахтается и самоутверждается дитя человеческое.

Одни, заглянув в них, и вовсе теряют равновесие, а иные вдруг обнаруживают устойчивость, волю к новому п р е о б р а ж е н и ю.

Способность к последнему, столь важная, пожалуй, решающая (как увидели это еще в «Василисе») способность, едва ли не определительная для героев Дениса, и в «Странниках» признавалась им не только за Горем-Злочастьем.

Однако до нового состояния духа путь молодцу еще немалый. Еще надо было пережить то горькое, похмельное утро, когда вышел он на берег реки, которая в иных обстоятельствах могла бы называться и Стиксом и даже Летой. Только перевозчики, странные Хароны, не были ни равнодушны, ни бескорыстны.

— Дай нам, молодец, перевозного, дай нам, молодец, перевозного…

— Что ж мне вам дать, коли дать нечего?

— А не повезем мы тебя безденежно!

Темнеет небо, проходит день, угасает за перевозом чуть слышная песнь, куда пойти молодцу, куда деваться человеку? Вот он, край тоски, край жизни!

— Ахти мне, Злочастие горинское, до беды меня, молотца, домыкало!

Вслушайтесь в это признание! С каких древних пор вложен разный смысл в слова «горе» и «беда». «Раз-два, горе не беда», — пели русские солдаты. «Это еще не беда, беда впереди», — утешал своего молодца богатырский конь в «Василисе Прекрасной». Горе не беда, а быть может, даже щит от беды, как мы увидим дальше. Горе это жизнь, а беда уже смерть. Так неужто же горе все-таки довело, домыкало до беды? Похоже, что так.

— Ино кинусь я, молодец, в быстру реку — полощь мое тело, быстра река, ино еште, рыбы, мое тело белое! Ино лутчи мне жития сего позорного. Уйду ли я у Горя злочастного?

И здесь мне до конца стало ясно, почему нервному, неутоленному Прибегину, а не обольстительному Рубашевскому была поручена эта роль. Нет, не глупый сын, а сын непокорный, не гуляка, а странник, ищущий — не себе — душе своей место! А где оно, и есть ли оно? Где найти ей убежище и равновесие? Куда деваться? Куда деваться? Видно, и впрямь — на речное дно! Не понадобятся и перевозчики.

Но тут, в последний отчаянный миг, выскочил из-за камена другой молодец, до жути схожий с нашим, так же бос, так же наг, нет на нем ни ниточки, лишь лычком подпоясан — само Горе. И воскликал этот второй богатерским голосом:

— Стой ты, молодец; меня, Горя, не уйдешь никуды! Не мечися в быстру реку! Не хотел ты отцу-матери покоритися, а хотел ты жить, как тебе любо есть. Так выучю тебя я, Горе злочастное. Нет меня, Горя, мудряя на сем свете. Поклонися мне, Горю, до сыры земли! А в горе жить — некручинну быть. Ты будешь перевезен за быструю реку.

И взглянул молодец на Горе и видит, как оно нынче с ним схоже, ни его от себя, ни себя от него не отличишь! Все равно как близнята! То ли Горе им стало, то ли он им стал. А куда от себя самого денешься?! И поклонился он Горю до сыры земли да запел хорошую напевочку:

— Беспечална мати меня породила, гребешком кудерцы розчесывала… Ино я сам знаю и ведаю, что не класти скарлату без мастера, не утешыти детяти без матери… Да хотел я жити, как мне любо есть!..

«Хотел я жити, как мне любо есть…» Какую ношу взваливаешь себе на плечи вместе с этим стремлением! Отстаивая свободу, очень часто теряешь и ее подобие. Только поняв это, можно объяснить многовековую покорность рабскому состоянию. Стерпи — не было б хуже. (Я сказала — объяснить. Ибо те, кто хотят о п р а в д а т ь, предпочитают говорить о смирении. Нет спору, в нем больше притягательности, в сравнении с ним терпение проигрывает. Ведь смирение предполагает сознательный акт, а терпение рождается скорей от безысходности, чем от убеждения. Смирение обуздывает дух, терпение применяется к обстоятельствам. Смирение — по-своему действенно, терпение — казалось бы, пассивно. И вместе с тем оно оставляет больше надежды. Многотерпеливый человек еще способен к неожиданной перемене, смирившийся — никогда.)

Да, «жить, как мне любо» — не столько свобода, сколько неволя, но есть особые сердца, они идут на эту неволю, ибо выбрали ее сами, а ту, другую, выбрали за них и для них. И вот уж прояснившимся взором, весел-некручиноват, посматривает молодец вокруг себя, открывая преимущества своего нового состояния:

— Когда у меня нет ничего, и тужить мне не о чем!

Поистине странный аналог почти буддистской мудрости на отечественной почве! Но только — «почти»! Это освобождение от забот принесла не нирвана, его даровало Горе. Существенное обстоятельство. Покорися мне, Горю, и никто к нагому не привяжется. Удивительным образом открылась жизнь: только горе — спасение, только оно — защита. Лишь убедившись, что человек заслонен горем, она, эта жизнь, пройдет мимо, пощадит, не добьет окончательно. Так поклонися мне, Горю, до сыры земли, и ты будешь перевезен за быструю реку.

И в самом деле, на сей раз корыстные Хароны перевезли молодца и не взяли у него перевозного. Но зато и попытка нарушить условие оказалась тщетной.

Напрасно надел он порты крестьянские, нет, не крестьянствовать ему, не укорениться, не жить оседло на своей стороне — он приговорен к скитальчеству. Ибо стоило ему тронуться «на свою сторону», как вновь явилось пред ним на чистом поле Горе и напомнило, что отныне они неразлучны.

— Ты стой, не ушел, доброй молодец! Не на час я к тебе, Горе злочастное, привязалося… кто в семью к нам примешается — ино тот между нами замучится! Такова у нас участь и лутчая! Хотя кинся во птицы воздушный, хотя в синее море ты пойдешь рыбою, а я с тобою пойду под руку под правую!

«Не на час я к тебе, Горе злочастное, привязалося»… Так что ж это — вековая судьба? А как же спасительная способность к преображению? Слышите, как возликовали скоморохи?

— Полетел молодец ясным соколом!

Но тут же отозвался зловещий хор юродивых:

— А Горе за ним белым кречатом.

— Молодец полетел сизым голубем, — настаивают скоморохи.

— А Горе за ним серым ястребом, — не унимаются юродивые.

— Молодец стал в поле ковыль-трава!

— А Горе пришло с косою вострою, — закаркали непримиримые прорицатели.

Это так. Горе стоит, как смерть с косой, уже не защита, а возмездие человеку, который задумал вновь взбунтоваться, уйти, жить по своей воле, поспорить с вековой судьбой. «Не на час я к тебе привязалося». И вот оно уж оскаливает в торжествующем хохоте свои клыки:

— Быть тебе, травонка, посеченной и буйны ветры быть тебе развеянной!

Все эти попытки молодца спастись, убежать, уйти от своей участи, взмыть под сине небо или ковылем срастись с землей Денис явил нам самым впечатляющим образом. Он знал, что в решающие мгновения напряжения духа сценическая динамика бессильна, и, наоборот, всегда полагался на внутреннюю мощь статики.