Странник

Я встретила его утром на Курском. Среди озабоченно спешивших людей мы, верно, привлекали внимание, — так кинулись, так рванулись друг к другу, головокружительная минута! И зашагали в толпе оглохшие, ослепшие, должно быть мешая всем остальным.

Потом, в вагоне метро, он стащил с моей руки перчатку и отогревал ладонь — палец за пальцем, а я чувствовала, как на меня накатывает хорошо знакомый сладкий дурман.

И завертелось московское колесо. Денис готовился к новой работе, я возобновила хождение в архивы, а дома перечитывала пьесы Андреева, который давно меня занимал. И, читая, ловила себя на том, что мне приятно думать об орловском происхождении автора. Любая мелочь полна значения. Мы с Денисом признавались друг другу, что, уже прощаясь, начинаем готовиться к новой встрече. Но и только. Задумываться о будущем избегали и я и он.

И вряд ли случайно. В эти же дни, когда отношения достигли пика, обозначились резко и наши несхожести, которые в конце концов нас развели.

Я бы покривила душой, сказав, что не ощущала их прежде, но, видно, мы оба за собой следили, когда завоевывали друг друга. Продуманно или инстинктивно, мы прятали все, что могло насторожить. Теперь же, казалось, нужды не было в особой бдительности, и мы совершили ту же ошибку, что все любовники, когда они достаточно познали друг друга. Дело не в том, что нельзя быть собою, а в том, чтобы остаться такими, какими были недолгий срок.

В живой жизни причины и следствия часто меняются местами. Иногда мне чудилось, что из Орла вернулся почти незнакомый Денис, озабоченный, раздраженный, насупленный, что именно эта его поездка прочертила меж нами незримый барьер.

Но ведь еще никогда с такой неизбывностью обоих нас не влекло друг к другу. Право, после его возвращения было трудно не видеться даже день. Именно там, в Орле, он понял — и повторял это неоднократно, — как я нужна ему, но, поди ж ты, чем нужнее я ему становилась, тем он ревностней оберегал независимость. И чем меньше ему это удавалось — у него была редкая способность раствориться в дорогом человеке, — тем чаще он чувствовал себя обделенным, не получившим всего, что хотел. Я должна была и думать и чувствовать, как думает и чувствует он. Эта безудержная натура, умевшая так щедро себя отдавать, требовала в ответ подчинения.

Какое-либо несовпадение мыслей приводило его в неистовство. Он осыпал меня упреками, твердил, что не может быть самозабвенности (а на меньшее он конечно же не был согласен!) там, где есть «вечная приглядка», он устал от «досмотра», это «не любовь, а таможня». С трудом верилось, что передо мной тот человек, который минуту назад одаривал меня такими восторженными признаниями и неумеренными хвалами. Оказывается, он умел быть грубым, а иной раз даже вульгарным. Трижды выругал меня свирепо, не слишком выбирая слова. Однажды с нескрываемым раздражением заметил, что в одетой и малознакомой женщине всегда предполагаешь множество тайн, когда же оба эпитета уходят в прошлое, не обнаруживается ни одной.

Требовалось изрядное самообладание, чтобы прощать ему такие выходки. Помогала моя уверенность, что он не может без меня обойтись.

Я объясняла все эти вспышки гипертрофированной непосредственностью. Большой мальчишка! Даже в лице его есть что-то неистребимо детское. Я вспоминала, что у людей, отмеченных печатью таланта, долго сохраняются детские лица. В самом деле, когда я впервые увидела портрет двадцатидвухлетнего Бальзака, я ахнула: лицо подростка! Но и в более зрелые годы нечто непобедимо отроческое остается в возмужавших чертах. Возможно, так отражается их наивность, с которой начинается творчество? Их доверчивость? Или их откровенность? Таланту сопутствует открытость. Однако же в нашей повседневности эта черта не всегда уместна. То и дело я злилась на Дениса за то, что все написано у него на лице. Так жить нельзя, говорила я. От явного доброжелательства люди быстро теряют чувство дистанции, а явного неприятия никогда не прощают. Но с Денисом ничего нельзя было поделать. Либо он бурно и глупо влюблялся в подвернувшегося собеседника, либо решительно не мог скрыть, что человек ему неинтересен. Глаза его мгновенно скучнели, казалось, его настигает сон. Легко представить число обиженных. Поистине «большой мальчишка» осложняет жизнь еще успешней, чем ее украшает, поверьте на слово.

Странное и нервное время! Никогда еще не был он так заряжен, как в эту зиму. Приступал к Аввакуму, мечтал о царе Максимильяне, тогда же задумал «Дураков». Вообще говоря, в неоформленном виде этот замысел бродил в нем давно. Преображение богатырского коня в горбунка свидетельствует достаточно ясно. Очень многое, по собственному его признанию, разбудоражила фразочка Бурского «шуты — нужный народ», но все прояснила поездка в старый домишко над Цоном.

Склонность Михайловны (да и соседей) к шутейному слову, даже к ерничанью, нежелание говорить всерьез, некое скрытое удовольствие (которое Денис подглядел) от того, что п о м е щ а е ш ь себя в чудные, нелепые положения, — а если попросту, склонность к тому, что на Руси называют издавна коротким и точным словцом п р и д у р и в а т ь с я, — предстала Денису вполне сложившейся, целой (и целостной) традицией. Защитой от всяческой напасти. Защитой достоинства. Защитой того, что дано человеку в минуту рождения, его т а й н ы, в которой его отличие, откроешь ее — и утратишь всё. А защищаешь себя ты сам. «Т о т далеко, — сказала Михайловна, — ему наших свечек не видать». Чем ты серьезней, тем уязвимей. Стало быть, иди в молчуны, но это не каждому дано и несподручно в рабочей жизни. Тогда и взбивают со дна души древний скомороший заквас.

Однако о «Дураках» — позднее. Как известно, в жизни Дениса они сыграли особую роль. Но в ту пору, о которой речь, он был почти целиком поглощен своим протопопом.

Многие художники не любят оповещать о том, что они намерены сделать, и тем более обсуждать незавершенное. Они предпочитают, чтоб заветное семя поднималось в тишине и безвестности. Им важно хранить в себе секрет, который в один прекрасный день они откроют «городу и миру». Денис не походил ни на одного из этих схимников. Все, что в нем зрело, должно было быть тут же выплеснуто, явлено, получить одобрение, — в творчестве он от него зависел ничуть не меньше, чем в любви.

На меня яростно исторгались все вспышки его воображения, с которыми можно было и помедлить, дожидаясь, пока они превратятся в устойчивое и ровное пламя. Но не было ничего несовместней, чем Денис и терпение! Он говорил, что на мне проверяет жизнеспособность своих догадок. Да, разумеется, но благодарность к кролику приходила после, а поначалу мне доставалось. Малейшее сомнение приводило его в бешенство. Он еще мог держать себя с другими, но зато совсем не стеснялся со мной. Мое назначение было восторгаться и тем «вливать в него силы». Сперва я отчаянно терзалась, подвергая себя его нападкам, потом привыкла и мужественно их сносила. Проходило время, он успокаивался, и оставалось лишь удивляться его безропотности, — к забракованным мною идеям он никогда не возвращался. Это даже заставляло меня тревожиться — не переусердствовала ли я? Вдруг, в своей самонадеянности, убила нечто живое? Но Денис столь же яростно заверял, что я была права, не нужно даже вспоминать о незаслуживающем внимания вздоре. И вдруг п р и д у р и в а л с я: «Это все издержки ученичества. Тяжело в ученье, легко в гробу».

Я сразу же обрывала его. Я не терпела подобных шуток. К чему без нужды задирать судьбу? В ответ Денис только смеялся.

Само собою, больше всего мы спорили об Аввакуме. Тайное чувство мне подсказывало, что это как раз тот скользкий лед, на котором легко упасть. Но Денис был увлечен, и моя опаска его раздражала и сердила.

— Как ты не видишь, что здесь исход и начало начал, — говорил он пылко. — Здесь столько всего, голова идет кругом. И фанатизм и юмор — свойства, как правило, исключающие одно другое. И мученичество и жизнелюбие. И лидерство и смирение. А Марковна? В ней все декабристки, все эти женщины, что в горящую избу входили. «До самыя до смерти». «Ино еще побредем».

— Столько всего, — вздыхала я, — слишком много. Тебе надо ясно знать, что ты хочешь сказать.

Фанатизм? Во имя чего? Жизнелюбие? Но истинный мир начинался для Аввакума за гробом. Юмор? Но то было единственное средство справиться с каждодневным ужасом. Русская церковь признавала акривию — иначе говоря, не допускающее компромиссов мученичество, но икономию, то есть применение к существующим обстоятельствам, вовсе не считала приспособленчеством и даже предпочитала ее. Икономия была лишена ореола, и потому следовать ей было еще самоотверженней.

— Превосходно, — соглашался Денис. — Почему же тебя пугает то, что должно радовать? Это и есть те противоречия, которые нельзя распутать. А только такие определяют трагедию. И зачем мне эти церковные контроверзы?

— Но ведь он не только Аввакум, он п р о т о п о п Аввакум, — говорила я.

— Он писатель Аввакум. Режь меня, не поверю, что он погиб за двоеперстие. Тут ведь столкнулись мораль и политика. Сражаться за мораль — писательское дело, точно так же как религия насквозь политична. Это история драматическая. Если хочешь, история одной дружбы. Ведь Никон был его другом и единомышленником. Оба были «ревнителями благочестия». И вдруг этот благочестивец вырастает в диктатора. Аввакум видит: вчерашний сподвижник становится деспотом и хочет подчинить духовную жизнь политическим задачам. И еще он видит, что ради этого Никон не остановится ни перед чем. Надо было либо сдаться, либо на железную волю патриарха ответить такой же несокрушимой волей. Только так можно было показать, что дух выше силы и всех расчетов, которым сила — опора. Неужели не ясно?