Странник

Как видите, Денис достаточно критически относился к театру, и это не было столь распространенное кокетливое ворчание, прикрывающее самую преданную любовь. Театр и в самом деле во многом был н е п о к а з а н Денису. Мне кажется, как это ни странно, ему не хватало легкомыслия.

Мне боязно писать это вам, восславившей театр, как никто другой из пишущих о его искусстве, но я дала себе слово быть искренней. Слабость театра — в его ограниченности. Сила театра — в ней же. С этим надо считаться. Литература воссоздает жизнь, театр вылущивает из жизни сюжет. Но кто посмеет отрицать притягательность сюжета?

Театр с трудом выдерживает давление мощных пород, этому Атланту не всякий груз по плечам, он адаптирует жизнь применительно к своим пристрастиям и возможностям и потому предпочитает слову словцо, периоду — реплику, то, что легче слушается и легче усваивается. Но зато он ищет в событии то, что в нем наиболее резко, то, что лучше смотрится. Даже если он призван явить серый быт, он стремится показать его ярко. Вы и сами писали, что театр — праздник, что иначе в нем не стоит бывать, вот почему он везде ищет зрелищное. Зрелищное для него празднично. Поэтому для театра и смерть сценична, да простится мне эта дерзость. Сколько раз от смерти на подмостках зритель испытывал тайную радость вдруг оказаться на недоступной вершине чувств. Вы скажете мне об очищении. Я не знаю человека, который так выручил театр, как Аристотель. Своим катарсисом он сделал его почти величественным (впрочем, античность, которая всякий день беседовала с богами, не могла быть иной). Но признайтесь, что это очищение по-своему умащает душу.

Разумеется, в свои звездные минуты театр знал состояния потрясений, бывало, все стрелы сходились в пучке, — исторический час прозрения автора, взлет артистов, взрыхленность зрительских душ — все вдруг завязывалось в тугой узел, и рождалось чудо.

Но звездные миги редки, и то чудо, которого требует повседневный театр и в чем он вряд ли когда признается, должно быть п р е д у г а д а н н ы м чудом — лишь тогда оно дарует публике настоящее удовлетворение.

Когда Денис ставил сказку, все было ясно. Когда он вознамерился показать жизнь через вереницу обычаев и обрядов, это также встретило отклик зала. Те, кто не желал задумываться, могли, по крайней мере, видеть и слышать, наконец, утолять свою ностальгию. Уже «Странники» были дерзкой игрой, опасной ставкой, — слишком были они нагружены мыслью, но и тут пособил великий сюжет, были сочность картин и буйство жизни.

Но что делать с неистовым протопопом? Слишком много выходов, слишком много пластов, исторических и теологических. Слишком много идей и страстей, политических реалий и моральных императивов. Денис еще только приступал к работе, а уж не знал, куда деваться от предостережений. Он нервничал, а тут еще я поддавала жару.

Рождение театра, как говорится, зависит от расположения светил. И они, по моему убеждению, благоприятствовали Денису. Стрелы вдруг собрались в пучок, чудо почти уже состоялось.

Все сошлось удивительным образом — запрограммированная условность сказки или притчи, в которых всего охотнее выражает себя народное творчество. Потребность немалой части общества вернуться к корням, к истокам, к истории. И одновременно — потребность в новых именах, в свежих художественных впечатлениях. Нужно было использовать все дары обстоятельств, союзничество времени, зрительских настроений, наконец, собственного таланта, освоить взятую территорию, закрепиться, чтобы идти дальше. Я боялась Аввакума на сцене, главное же, не была я уверена, что театру эта тяжесть по силам.

Думаю, что наедине с собой Денис и сам это понимал. Больше всего он опасался, что театр захочет п р и с п о с о б и т ь к своей одежке, точно пригнанной, ладно скроенной, ту бурю, которая в нем поднялась. Нет, никаких кошек-мышек со зрителем, никаких выверенных пропорций — здесь заставить его напрячься, тут отпустить, позволить расслабиться и вдруг — шарахнуть по голове. И все — по нотам, к взаимному удовольствию. Нет. То пламя, что он в себе носит, не допускает, не терпит игр, он не даст у п о р я д о ч и т ь ураган.

Денис не уставал повторять, что, в сущности, этот культ сценичности камуфлирует ущербность культуры. Как всякий культ. Не зная богатств языка, охотно обходишься жаргоном. Где мысль ленива и ничтожны знания, п р и е м ы выходят на первый план.

Меня всегда трогала его нежность к книге, не подберу другого слова. Он и в руках ее держал, как ребенка, точно боясь нанести вред. С какой горечью он говорил, что столького недобрал в детстве, что приходится за это платить. Я не видела человека, который, столкнувшись вдруг с бескультурьем и в особенности с псевдокультурой, страдал бы так, как страдал Денис. Затертые мысли, блочные фразы его бесили больше невежества. А расхожие суждения, популярные, как модная ткань или модный мотивчик, причиняли физическую боль. Он безошибочно отличал знание, словно впитавшееся в кровь, от нахватанности недоучки. Думаю, в его отношении ко мне немалую роль играло и то, что я была дочерью Георгия Антоновича. Он тянулся к нему и скрывал эту тягу. Он ощущал в нем нечто далекое и вместе с тем необходимое. Это было сложное и больное чувство. Далекость, которую он ощущал, ущемляла эту самолюбивую душу, заставляла держаться на расстоянии. А он хотел его преодолеть!

Все, что испытывал он к отцу, зеркально отражалось на мне. Эти переходы от влюбленности, от восторга к раздражению, чуть ли не к враждебности! Все это могло утомить и более стойкую натуру. Я часто чувствовала усталость от беспрерывного напряжения.

Его любимым развлечением было меня «оприродить» (его термин). Я скоро поняла, что в эту забаву он вкладывал определенный смысл. Помню один веселый денек, который мы с утра до вечера провели вместе. (Запомнить его мне было тем легче, что такие дни выдавались редко.) После обеда он лежал, прижав щеку к моей груди, а я рассказывала ему о старом итальянском театре.

Я говорила, между прочим, что бывают странные периоды, когда искусство, вдохновленное поэзией, мифом, воздействует на зрителя даже больше, чем искусство непосредственных наблюдений. В доказательство я приводила победу, одержанную графом Гоцци над Карло Гольдони. Казалось, он слушает меня внимательно, его реплики это подтверждали, но в то же время я ощущала его ласку, поначалу нежную и как бы «попутную», а потом все более настойчивую и целеустремленную. В конце концов я почувствовала, что не в силах продолжать свой доклад и капитулировала.

Видели бы вы, как он был доволен. С той поры у нас появился новый пароль: навестим графа? Или: съездим в Венецию?

Однако я рассказываю это не для того, чтобы потешить вас этакой фацетией. В этой забавной интермедии было не только влечение, был и вызов. В такие минуты я не могла отделаться от мысли, что все это похоже на своеобразную войну, и он не столько нежит меня, сколько стремится нанести поражение.

Листая в памяти эти дни, я так и не могу определить точно, когда же в наших отношениях, говоря словами Дениса, «задул сиверко».

Взрыв случился, потому что не случиться не мог. Как обычно, все началось с Аввакума. Мы вновь долго спорили, и в конце концов я сказала, что он переводит весь пафос деятельности своего героя в чисто этическую сферу, а этические задачи всегда абстрактны. Денис ответил с необычной запальчивостью, что это глубокое заблуждение. Там, где нет этической основы, этического воспитания, следует вполне конкретная расплата.

Я спросила, разве не был Аввакум выразителем национального духа? Разве Москва не была для него Третьим Римом? Новая обрядность, которая на его глазах торжествовала, буквально выводила его из себя. Не он ли твердил, что Никон «устрояет все по-фряжскому», что никониане — «немцы русския». Нужно было кровно ощущать свою связь с народной массой, чтобы испытывать такие чувства. Денису следовало бы их разделять и понять, что такой художник, как он, не может быть только моралистом. Его призвание…