Странник

Очень ясно, и это-то меня тревожило. Ведь Денису доставались не одни объяснения в любви. Я знала немало людей, и среди них вполне достойных, весьма сдержанно относившихся к «Родничку». Думаю, что в какой-то мере играла свою роль и личность Ростиславлева, как бы взявшего «Родничок» под свое крыло. Такой резко очерченный человек имел не одних друзей и поклонников. На явный или скрытый холодок Денис реагировал болезненно, он был убежден, что не заслужил критических тумаков. В особенности его задел один достаточно авторитетный отзыв, проникнутый смутной подозрительностью. Промелькнула даже грозная фраза — о «любовании стариной». Денис долго жаловался на общественную приверженность к разнообразным стереотипам, которая мешает понять смысл его — столь прозрачных — стремлений. Я старалась его успокоить. «Что ты хочешь, — смеялась я, — если исключить взрывные периоды, а они бывают не каждый день, общество неизбежно статичней индивида. Тому присущ естественный динамизм, нужно занять место под солнцем, доказать, утвердиться, вот он и штурмует. У общества иная задача — ему нужно прежде всего устоять. Оттого ему необходимо время — убедиться, что индивид не опасен».

Но Денис не был расположен к шуткам и, что очень меня огорчало, видел причину этой настороженности исключительно в фигуре Ростиславлева. Человек такой нетерпимости должен был, но убеждению Дениса, поляризовать его аудиторию.

Я порицала такие жалобы. Не дело, человека, который знает, чего он хочет, обвинять в своих заботах других, он обязан нести свою ношу. И уж договаривай до конца, ты все еще не можешь простить критики «Странников». Рана, оказывается, не заросла! И после этого обвинять Ростиславлева в нетерпимости! Силы небесные! Кто ж еще так нетерпим, как ты? И так неблагодарен? Ты вспомни, кто первый протянул тебе руку.

— Интерес уже был, — бурчал Денис. — Тогда-то Сергеич и появился.

— Не мог же он узнать святым духом, что ты есть на свете, — я пожимала плечами, — И не в том дело, когда он пришел. Он п р и ш е л. И сказал про тебя во весь голос. Пойми, ты не должен быть одинок. Ростиславлев — е с т е с т в е н н ы й соратник. Ты создаешь театр. Значит, обязан иметь программную идею. Твоя деятельность не может преследовать одни познавательные цели, ты ведь не этнограф, как Фрадкин.

— Наоборот, — горячился Денис. — Я-то как раз хочу показать, что народное творчество не музейно, что оно может плодоносить и нынче.

— Очень хорошо. Но этого мало. Тут нет наступательной энергии. Если ты последователен, ты не можешь остановиться.

— Я не хочу наступать, — возражал он. — Я хочу работать. Хочу работать.

— Не все зависит от нас, — говорила я. — В «излюбленной идее», о которой говорил Пушкин и без которой нет ни творца, ни творения, всегда ведь заключена полемика. Или явная, или скрытая. И это, если хочешь, прекрасно.

— Что тут прекрасного? — произносил он ворчливо.

— Именно она дает и силу, и пламя, и ощущение живой, не застывшей жизни. Нельзя утверждать не отрицая.

— Может быть, — его голос звучал устало. — Я эту диалектику знаю. Но знаю и диалектику борьбы, — можно забыть, с чего ты начал. Ничто так не опустошает, как спор. Не верю, что в нем что-то рождается. Пусть это изъян характера или души, я могу что-то делать лишь в состоянии радости. Полемика мне ее не дает.

Эти все учащавшиеся дискуссии меня безмерно удручали. В них в самом деле ничего не рождалось, кроме взаимного раздражения. И чем больше его копилось, тем сильнее требовало оно выхода. Разумеется, я была уверена в своей правоте. Я была убеждена, что Ростиславлев необходим Денису. Но умалчивала о том, что Серафим Сергеевич нужен и мне, а это было, должна сознаться, важное обстоятельство.

Похоже, что от Дениса оно не укрылось, да и что могло от него укрыться?

— Заразилась от Марии Викторовны? — спросил он однажды. — Все бабы на один лад. Им надо на кого-то молиться. Но если уж это так неизбежно, чем я хуже этого альбиноса? Молись, в конце концов, на меня.

Так вновь проявилась его настороженность к Ростиславлеву, которую тот вряд ли даже замечал. Для него Денис был учеником, пусть даже строптивым учеником. Это означало лишь то, что Мостов тем более нуждается в руководстве. Но именно эта позиция выводила Дениса из равновесия. Непокорный дух бунтовал, а все выплески обрушивались на мою бедную голову.

После таких бесед, если только их можно назвать столь мирным словом, будущее нашего союза представлялось мне весьма зыбким, я издавна слабо верила в постоянство, оно слишком зависимо от самых разных условий, в постоянстве должно быть нечто нерассуждающее, чуть ли не заложенное в генетическом коде, иначе ему трудно совладать с нашей тягой к переменам.

Тем наивнее было полагаться на прочность Дениса. Да и что может быть прочно, когда имеешь дело с таким непредсказуемым существом? Как можно знать, что ему взбредет на ум, какой твой неловкий взмах опрокинет домик? Однажды, в одну из исповедальных минут, он рассказал мне историю тягостных отношений с некой бедняжкой (я сильно подозревала, что речь шла о жене). Он признался мне, что мог думать лишь об одном, о том, как быстро она стареет, какой дряблой становится кожа на ее шее, на пальцах, на кистях, какими сиротскими стали ноги. Он просто не мог с ней нормально общаться, плохо слушал, что она говорит, только смотрел на эту кожу.

Естественно, я им возмущалась, а он поспешно со мной соглашался, клялся, что сам себя казнит, но, что поделать, такой он фрукт. И я не могла на него сердиться, его прямота обезоруживала, в самом деле, такой он фрукт, любит силу, свежесть, весенние краски.

Но, однако же, как своеобразна была природа его недовольства! Он злился не столько на себя, не столько даже на ход времени, на его жестокий закон, сколько на женщину, словно она была виновата в своем старении. Суть была в том, что он сознавал, что предстает не в лучшем свете, и женщина отвечала за то, что он оказался в моральной ловушке, за то, что он собой недоволен. В этом, казалось бы, невозможно признаться, но его непосредственность не знала меры.

Я понимала, что это одна из тех натур, для которых привязанность — это привязь. Любовь для них то же сильное средство, как алкоголь или никотин. Им нужна, либо они себя уговорили в этом, жизнь на точке кипения, на пределе, как же пренебречь таким допингом?

И с подобными качествами оказаться в театре, который катализирует страсти и ускоряет их развитие? В театре, где столько красивых дам и красивых сюжетов, ежевечерне разыгрываемых под сочувственные аплодисменты зала! А ведь он к тому же и режиссер. Романы режиссеров со своими артистками общеизвестны. Они ведь отождествляют актрис с образами, которые лепят. И эти Галатеи почти всегда получают своих ваятелей.

Когда я говорила об этом Денису, он смеялся. Он говорил, что слишком хорошо знает актерок, чтобы ими увлечься. Они для него все — наподобие Наташи Кругловой — существа бесполые. Разница лишь в том, что Наташа лишена пола от рождения, весь ушел в талант, а они сами лишили себя своих женских признаков, вытеснив их чужими чувствами и заболтав чужими словами.

В таком случае, возможно, мне следует опасаться поклонниц? Ну, те и вовсе не в счет. Актрисы хоть живут в сочиненном мире, эти же в нем лишь прозябают, довольствуясь огрызками бутафорских пиров. Иллюзорное существование в квадрате! К тому же это жалкое племя, несчастные телки, не нашедшие себе применения. Актеры всегда сетуют на эту добровольную клаку, но он не очень-то верит в искренность этих жалоб. Сами виноваты, не могут обойтись без ежедневных восторгов, либо не хватает уверенности в себе, опрятности, душевной строгости. Все это бабство, и еще раз бабство, совсем уж несносное в мужиках.

Тут я готова была согласиться. То, что Денис говорил о женском характере Прибегина, вовсе не являлось только его, прибегинским, достоянием. И вообще, актеры «Родничка» были еще не вполне законченными представителями своей профессии. Лишь набирались ума-разума. Но того, о чем говорил Денис, я за свою недолгую деятельность навидалась с избытком. Столько раз воспетый свет рампы, привычка к гриму, казенный реквизит, главное же, вся атмосфера, с ее состязательной горячкой и постоянной экзальтацией, плодит немало обабившихся натур. О самих женщинах лучше я помолчу, хоть и сочувствую им всем сердцем. А уж зависимость актеров от печатного слова когда-то казалась мне почти неправдоподобной, их реакции то и дело ставили в тупик. Помню, как один почтенный лицедей показал мне рецензию, в которой было сказано, что «роль известному мастеру не вполне удалась». «Я приемлю любую критику, — произнес он дрожащим голосом, — но не площадную же брань». Трудные дети! Те, кто смог устоять, заслуживают особого уважения.