Странник

Долгое время я входила с опаской — воспоминание было незажившим, на нем еще не было ни одного струпа. Потом, как я уже говорила, пришла безбоязненность, а с ней и уверенность, что эта встреча ничем не грозит.

Однажды я поднялась из метро и вдруг, будто по чьей-то подсказке, неожиданно огляделась. Сзади, раскачиваясь в воздухе, висел изогнувшийся Крымский мост, подсвеченный светляками машин. Напротив тянулись Провиантские склады. Все было привычно, но я почувствовала, что вечерний воздух полон ожидания, а вечерние огни улыбчивы, точно сообщники. И ветер тоже не был враждебен.

Он совсем не был теплым, наоборот, он еще пробирал основательно, но все дело в том, что у него был д р у г о й, не зимний запах. То был запах еще не видного глазу, но зарождавшегося цвета, набухавшего под снегом побега. Он исходил от этих голых, казалось, бессильно поникших ветвей, уже не беззащитных, уже сознающих, что в них пробуждается вешняя жизнь. Если у надежды возможен запах, то он, безусловно, должен быть таким. Впрочем, кто сказал, что наши настроения живут вне материи, — я всегда знала, что у них есть свой вкус и свой звук.

Я остановилась на перекрестке. Вдали в дырявых сугробах лежала Большая Пироговская улица, справа угадывалась громада Новодевичьего монастыря. Я вдыхала ветер торопливо и жадно, мной владело тревожное состояние, но не то, что давит и угнетает, оно волновало невнятным предчувствием, и это предчувствие было радостным.

Откуда оно на меня налетело? Зачем вдруг явилось вместе с ветром, который будто шептал мне на ухо что-то лукавое и обнадеживающее? Все это предстояло понять.

Я вспомнила, как однажды Денис сказал мне, добродушно посмеиваясь:

— Стоит сорвать кору с осины — и увидишь ее краснину. Слетит с человека привычный образ — и открывается самое главное.

«Неужели же, — думала я удивленно, — суть моя — в этой короткой памяти? Я была о себе лучшего мнения».

Но эта достойная самокритика мало что могла изменить в моем стремлении заполнить вакуум. Да это и было трудней всего. Скоро сказывается лишь сказка. То предчувствие, о котором я вам пишу, только сулило выздоровление. Потому и сожалеешь о боли, что долго нечем ее заменить.

С первым настоящим теплом я побывала в гостях у Камышиной. Года два назад она задешево купила сруб в одной обезлюдевшей деревеньке. Там она проводила часть лета в вызывающем одиночестве. И вот — надо сказать, неожиданно — Мария Викторовна пригласила меня. Поколебавшись, я решила к ней съездить. Думаю, дело было не в том, что меня потянуло на встречу с природой, ни даже в потребности отдохнуть, это было, скорее всего, данью еще не изжитой поре моей жизни. Умный Ганин, кажется, догадался об этом, он сказал, покачивая головой:

— Сентиментальное путешествие.

Я внимательно на него посмотрела, надеясь обнаружить улыбку, но она, как всегда, надежно укрылась в аккуратной ямке на подбородке, делавшей его лицо молодым.

Дорога до незнакомой станции заняла три часа. На пустой платформе я сразу увидела Камышину. Она еще больше похудела, на смугловатом ее лице еще отчетливей проступала нездоровая желтизна. Мы обнялись, она воскликнула:

— Дорогая, оказывается, я по вас соскучилась! — и трижды меня поцеловала.

С полчаса мы ехали в автобусе, кроме нас в нем были еще три женщины, две постарше, одна помоложе, обсуждавшие неприятный казус: в прошлый четверг в такой же автобус вошли три вооруженных бандита, забрали все ценное и сошли. Водитель и пассажиры так напугались, что заявили в милицию только вечером, да куда там, спустя лето по малину не ходят.

— Ну что в Москве? — спрашивала Камышина. — Что там слышно? Как Серафим Сергеич? Вышел уже его сборник? Нет? Бог мой, издательский процесс медленнее, чем в прошлом веке! Такие книги должны появляться мгновенно, ведь это же наш хлеб насущный!

— А главный покрикиват, да все с насловьем, — рассказывала женщина помоложе. — Тетка одна начала их стыдить, ясно, свое отдавать обидно, а он ей: «Тихо, разговорилась, у злой Натальи — все люди канальи».

Пожилые сокрушенно вздыхали.

Мы прошли с полкилометра пешком, когда добрались, был час обеда. Жилье Камышиной было довольно просторно, она с удовольствием его мне показывала, с еще большим удовольствием произнося: тут горница, тут поветь, тут клеть.

Я спросила ее, хорошо ли ей пишется.

— Кое-что начинает складываться, — ответила она мне загадочно.

Я попала в пору цветения трав, цвел боярышник, дикая конопля, но больше всего дурманил голову опасный черемуховый угар. Камышина ласково предупреждала, что следует быть весьма осторожной. Вообще в ее голосе, обычно восторженном, появились учительские ноты, она приобщала меня к своей жизни с какой-то торжественной снисходительностью. Казалось, что все, что было вокруг, в известной мере обязано ей тем, что живет и существует. Эта хозяйская интонация могла бы достаточно отравить мое пребывание, но Камышина была слишком поглощена столицей, чтобы задерживаться на прочих темах. Однажды я спросила ее, как сложились ее отношения с соседями. Она пожала острыми плечиками.

— Соседей здесь раз-два и обчелся, — сказала она. — Я редко их вижу. Я ведь сюда приезжаю не к людям, а от людей. И спасаюсь до Никитина дня. Здесь мой скит, Сашенька. Хотите послушать новое?

Стихов она читала мне-много. Должна признаться, что мне нелегко выразить общее впечатление. «Еретическая простота» — общепризнанная цель хороших поэтов — очевидно, относится к изложению, но еретически простые раздумья вряд ли способны вас взволновать.

Нельзя сказать, что у Марии Викторовны не было самобытных строк, но их захлестывали заклинания, отдающие явной риторикой. Нельзя было отказать ей и в искренности, так истово она исповедовалась, но все чудилась какая-то странная игра, какой-то рассчитанный эксгибиционизм. Казалось, что она обнажается с тайной целью прикрыть наготу.

О Денисе она почти не упоминала. Безусловно, то было проявлением деликатности, но я втайне была разочарована. Я чувствовала себя достаточно исцеленной, чтобы элегически вздохнуть о прошлом. Кроме того, мне хотелось знать, как идет работа над «Аввакумом». Я ее об этом спросила. Она озабоченно наморщила лоб:

— Никого не зовет, ничего не показывает. Все это, Сашенька, очень тревожно. Серафим Сергеевич что-то невесел.

О Наташе она буркнула нечто невнятное:

— Все это не может быть долгим, он тронут преданностью, но этого мало. Теперь некому его остеречь. Бог нас наказал за то, что я роптала на ваш союз. Простите меня. — И с чувством добавила: — А вообще, мужчины — большие скоты.