Странник
Шрифт:
На такой почти трагической ноте и завершился этот день. Вам, разумеется, понятно, как истово я себя ругала за то, что из ложных соображений решила не идти в «Родничок». По чести сказать, я не находила никаких оправданий своему дезертирству. Теперь оставалось только гадать, что ж случилось с этой работой, забравшей столько нервов и сил.
Позвольте мне забежать вперед. Как вы знаете, у меня впоследствии очутились бумаги Дениса. Среди них я нашла немало листков, посвященных работе над «Аввакумом». Допускаю, что некоторые из них сделаны уже не в процессе самих репетиций, а после рокового просмотра. Две-три заметки
«Не начный блажен, но скончавай».
«Протопоп — человек открытых страстей, экстраверт, он ничего не мог таить в себе самом. Гуляев, наоборот, интроверт по складу характера, человек закрытый. Но это единственный артист в моей труппе, в котором есть сила. Задача — сообщить этому подпольному темпераменту кинетический заряд. Нужен энергетический выброс».
«Противоборство с Пашковым, при всех зигзагах, приводит к взаимному уважению. Меня вновь будут укорять в этическом пафосе. Но, в конце концов, не возникает ничего жизнестойкого вне человеческих отношений».
«Все больше убеждаюсь, что нравственность начинается с независимости. Это относится и к личной и к общественной морали».
«Отстаивание независимости. Власти понадобилось ограничить суверенность церкви, но ведь она питала духовную жизнь народа. Последнее прибежище».
«А скоморохи? Они всегда — наособицу. Однако как были к ним беспощадны сами «ревнители благочестия», и среди них — мой протопоп!»
«И столько скоморошьей желчи — в самом! Столько скоморошьего пламени! «Фарисей с говенною рожею!» Надо уметь так сказать».
«Но какая лирическая стихия при этом! «О, горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменной, яко стена стоит!»
«Так или иначе, последнее слово — за одержимостью. Помноженная на убеждение, она-то и рождает подвижников».
«Утомительные споры артистов, какую сторону народной души выразил и обнажил раскол. Стремление сберечь старину или отстоять сокровенное? Что он? Покорство наследию предков или, наоборот, непокорство, которому почти все равно, чем себя осенять — топором иль крестом».
«Эти споры решительно непонятны. «Разъять, как труп» национальный состав значительно труднее, чем музыку. Сошлось все — низкое и высокое, ретроградное и бесстрашное, слилось зоркое и слепое, мыслящее и нерассуждающее. Смешались гордыня, гнев, отчаянье, даже мучительство и жертвенность».
«Вообще говоря, Саша права. Подвижники склонны считать себя грешниками. Подвиги совершаются втайне. Во всех патериках и минеях мы читаем об этих страдальцах, изнемогающих от своей греховности. Отсюда — молчальничество. Все так. И все же, что может быть истинно общего между Аввакумом и, например, Саввой Новым?»
«Разве то, что все это — люди экстремы, и, как у всех подобных людей, их жизнь была соединением полюсов. Так, юродство могло быть вполне сознательно, от него можно было отказаться (как это сделал тот же Савва). Оно было немыслимо о д н о в р е м е н н о и без самоуглубления и без зрителей».
«Он — добр? Скорее, он отзывчив. В сущности, это разные вещи. Отзывчивость требует воображения, которым он был наделен сверх меры. Но — доброта? Слишком много жертв, принятых протопопом как должное».
«Он родился, чтобы вести за собой. Нужды нет,
что сам он лишен свободы, он знает, что, прозвучав однажды, слово его подчинит паству, пусть отделенную многими верстами. «Родион! Хочешь ли, я тебе сию игрушку в душу посажу! Да хотя мы и в дальнем расстоянии, да слово божие живо и действенно проходит до членов же и мозгов…»Слово божие — это его, Аввакумово, слово. «Елена — дурка!.. Меланья! Слушай-ко ты…» «Слушай-ко, игумен Сергий!» Он и с белым светом, с самой природой, говорит так же архангельски трубно: «Ужаснись, небо, и вострепещи, земле!»
«Нет, смирение не для этого раба господня!»
«А как любит жизнь этот аскет!»
«Дочь Агриппина и сыновья — Иван, Прокопий, Корнилий, еще один, родившийся в студеной Сибири».
«Неистребимая мужская сила. Думаю, духовные дети в нем рождали не только отцовские чувства, — столько страсти не могла поглотить лишь вера».
«Преданность Феодосьи Морозовой должна была ему и льстить, как льстит простолюдину любовь аристократки».
«Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечный, еще ли дышишь?..» Кто этих слов не слышит, тот глух».
«О, свет моя»… Так можно сказать лишь женщине, которую любишь. И я бы мог вот так же сказать той, которую я люблю: «О, свет моя…»
«Но не сказал».
«Бывают мгновения, его боль становится моею болью. Но не кощунство ли переливать в него свою боль? Не могу иначе. Если иначе — все мертво».
«В сущности, эта борьба с патриархом была не только служением вере, но и потребностью самоопределения. Возможностью испытать характер».
«Почему помимо двоеперстия и пятиперстие допустимо, а троеперстие — «шиш антихристов»? Чем больше я думаю о нем, тем мне ясней, что все его клятвы умереть за «единый аз» — лишь одежда, привычная всем и каждому. Писать «Исус» или «Иисус» — достаточная ли причина для смерти? Мне напомнят про первый из великих христологических споров, когда Никейский собор, как известно, «не отступил ни на йоту». Но ведь эта йота, внесенная в слово, меняла и само слово, и его суть и решала — единосущен или единоподобен спаситель. Согласитесь, что это другое дело».
«Ересь, истина. От одной до другой меньше шага. Так же, как от второй до первой. Велика радость посягнуть на догмат. Неспроста называлась ересь прелестью. Соблазн, прельстительность. Нечто колдовское».
«У него не было чувства иерархии. Царя земного он в грош не ставил, думаю, что и с царем небесным чувствовал определенное равенство. Бог — союзник, единомышленник, свой. И с грешниками разговаривает, как сам протопоп: «Отъидите от мене, проклятии!»
«Никон — это политик, игрок. Аввакум выше игры и политики. Никогда не определял возможного, никогда не хотел считаться с реальностью. Не было никакой дистанции, даже крохотного зазора, между натурой и судьбой».
«Жил, как учил, но так ли, как чувствовал? Весь земной, во всем земной, каждой своею жилкой — земной. Он и грех осуждает, как грешник. Со вкусом. «Какову-де бабу захотел, такову-де и вали под себя». Само осуждение его искусительно».
«И как артистичен! С головы до пят. «Изящное страдание». Каково?!»
«Поп ты или распоп?»
«Ярость и нежность. Печаль и неистовство. Но над всем — самая гордая гордость. Вел счет страданиям, но при этом выглядеть жертвою не хотел. Сам претерпел, и врагам досталось».