Табельный наган с серебряными пулями

— Это наша работа, — отмахнулся Чеглок, — а что за исследования?

— Буквально капля крови, а там всё зависит от реакции препарата…

— Меня не надо, — сразу отказался Чеглок, — не думаю, что в моей крови вы что-то интересное обнаружите…

Я бы подумал, что он не хочет оставлять свою кровь где попало — на нее и порчу можно навести и проклятье, да хоть вольт составить — но мой начальник уже осмотрел лабораторию профессора и заявил, что колдовством тут и не пахнет, чистая наука. Видимо, не смог перебороть привычку осторожно относиться к таким вещам. Мы же с Григорьевым попробовали. Он попал в группу Е, для которой Вангер еще не придумал противосонных пилюль, а мне повезло — у меня была та самая группа А, что и у профессора и мне подарили жестяную бонбоньерку дореволюционного товарищества Абрикосова, в которой перекатывались десяток неровных пилюль. По словам Вангера одна пилюля заменяла ночь полноценного сна.

В общем, сигнал оказался ложным. Оно и верно — не могут все сообщения о нечисти и колдовстве оказываться истинными, всегда есть паникеры, скандалисты, да просто дураки.

В МУРе я вышел из отдела отнести документы, а когда вернулся — мимо прошел Чеглок с двумя товарищами в кожаных куртках, похожими на агентов ОГПУ.

— А куда это начальник поехал? — спросил я ребят.

— В ОГПУ, — растерянно ответил Балаболкин, глядя на дверь.

— Зачем? — интересно, что там в ОГПУ такого случилось, что без Чеглока не разобраться?

— Да вот, сказали, что наш Чеглок — никакой не Чеглок вовсе…

Дело номер 37: Черный человек

1

Чеглок вернулся к нам через неделю.

Честно говоря, до его возвращения мы всем отделом не знали, что и думать. По имеющейся у нас информации, полученной как от огпушников, которые его увели, так и от агента Седьмых, узнавшего, что смог, для нас, по старой памяти, на нашего начальника поступил донос, в котором сообщалось, что начальник ОБН МУРа, Чеглок Иван Николаевич, 1900 года рождения — вовсе не Чеглок, и не Иван, и не Николаевич, и родился, возможно, вовсе не в том году. Мол, все это выдумка и вранье, а на самом деле он — белогвардейский шпион, заброшенный в Советскую Россию, чтобы, соответственно, шпионить, вредить и пакостить. Правда, зачем, в таком разе, этому самому неизвестному шпиону идти работать в МУР, где возможностей шпионить не сказать, чтобы много, а шансом сложить голову в стычке с очередной ведьмой или колдуном — наоборот не сказать, чтобы мало? Этого неизвестный аноним не сообщил, но упирал на то, что наш начальник — из дворян и юнкеров, а никакие Чеглоки там, где наш начальник родился, отродясь не жили.

И, казалось бы, дело не стоило выеденного яйца — мало ли таких писулек клепают те, кто хочет напакостить милиции, или просто сумасшедшие. Но в ОГПУ сигнал восприняли серьезно и, на всякий случай, Чеглока изолировали. До окончания проверки. Сама проверка не заняла бы много времени — телеграфировать молнией туда, где он бегал босиком в детские годы, да и пусть сообщать, жили ли там Чеглоки, да был ли у них сын Ванька, да как выглядел и куда делся впоследствии. Вот только все споткнулось о маленькое коротенькое словечко — «бы». Да еще о войну.

Родом наш начальник был из Виленской губернии, которая уже четыре года, как отошла к Польше, после не совсем удачного польского похода. И ответа на запрос от панов, естественно, не дождешься, даже если б кому и пришло в голову его написать — из чистой мелкой пакости не ответили бы, а то и наврали бы с три короба. Чеглок, после того, как фронт докатился до его родных краев, оттудова сдернул на восток, где и блыкался до победы революции и окончания гражданской. После чего появился в Москве и поступил на службу в МУР. Как он нам рассказывал: в родных краях делать ему было откровенно нечего — и под белополяков идти неохота, да и родни не осталось. Мать умерла при родах, отец, рабочий железнодорожных мастерских, тоже умер, еще до революции. В гражданскую он воевал в каком-то небольшом партизанском отряде, где-то под Красноярском, там тоже никаких архивов не вели, а бывших сослуживцев еще поди найди… В общем, если честно, после такого сигнала, я бы тоже заподозрил неладное. Если бы не знал Чеглока вот уже больше года и мог бы голову заложить, что, чтоб там у него в прошлом не было, а сейчас человека вернее советской власти я не знаю. Но — это я. А в ОГПУ клятвам не верят, там верят точным данным и информации. А их, как я уже сказал, не было. Вот вообще.

Мы в ОБН уже начали думать над тем, чтоб найти если не соратников по партизанскому отряду — имен начальник не называл, где их там найдешь, то хотя бы хоть каких-то земляков. Должен же найти в Москве хоть один из тех, кто жил в этом несчастном Ошмянском уезде? Думали, подумали, да не успели.

Вернулся Чеглок.

2

— Ну что, рассказывайте, как тут у вас без меня дела, что нового? — вошел он как ни в чем не бывало утром в наш отдел. Да еще и с таким видом, как будто не в камере сидел, а в дорогой гостинице жил. Чистый, гладко выбритый, сапоги навакшены, аж глазам больно. Вот только — чуть похудел он с лица. Все же нет, не в гостинице он эту неделю провел…

Из-за такого его обыденного возвращения, мы в первый момент даже и не поняли ничего, и я, честно признаюсь, прям раскрыл рот, чтобы отчитаться… И тут до меня дошло.

Чеглок вернулся!

— Тихо вы, черти! — закричал он, когда мы схватили его, и собирались было качать. А потолки у нас на Петровке, хоть и высокие, однако ж, с нашим энтузиазмом вполне могли впечатать начальника в потолочную побелку. Так что качать его мы не стали, но, с торжествующим ревом, протащили его по кабинету — так, что Иван Христофорович, видимо, шедший по коридору, даже заглянул внутрь, посмотреть, что происходит — и только тогда приземлили своего любимого начальника на стул. Налили ему чаю, притащили баранки и даже бублик с маком — такой здоровенный, что это был уже не бублик, а целый бубель — похлопали его по плечам, как будто опасаясь, что это не Чеглок, а какая-то приблудная галлюционация. И затребовали рассказ.

Чеглок рассказал о своем пребывании в ОГПУ… не то, чтобы неохотно, а, скорее, вскользь. Вроде бы уже начал рассказывать, улыбаясь, потом чуть отвлекся, что-то спросил — и вот рассказывает уже не он нам, а мы ему.

Как молоденькую ведьму брали, которая, проказница, смущала агентов, как бы невзначай демонстрируя им голенькие плечики, коленки, играя глазами и сверкая белыми зубами…

Как вычислили, наконец, кто наводит порчу на обитателей общежития ткацкой фабрики на Ильинке…

Как нашли того таинственного каменщика, что ловко подламывал магазины и склады, разбирая кирпичные стенки…

А потом как-то уже и неловко стало переспрашивать — вроде наш начальник ничего не скрывал, на вопросы отвечал охотно, ну а то, что ты ничего не понял, так кто ж тебе виноват-то?

Допив чай и дохрустев бубелем — все же он давно у нас лежал… — Чеглок турнул всех по рабочим местам, а сам, махнув рукой, потащил меня покурить.

Мы с ним остановились у окна, где постоянно курили агенты МУРа, здесь и плоская серебряная пепельница стояла, заваленная доверху окурками, и даже окно, кажется, от табачного дыма уже прибрело закопченный оттенок. Чеглок чиркнул спичкой, закурил и посмотрел на меня:

— Знаешь, Степа, зачем я тебя позвал?

— Зачем? — спросил я, ничего плохого не подумав. Мало ли, может, спросить чего хочет.

— Затем… — он стиснул зубами папиросу, — Что в отделе я только тебе могу доверять. Крыса у нас завелась, которая Нельсону сообщила, про то, что мы на его след встали.

— Кха! — поперхнулся я.

Крыса? Так жиганы называют доносчиков и предателей. В отделе предатель? Но… как?!

— Я ведь не зря целую неделю в ОГПУ сидел, Степа, — ответил на вопрос, прочитанный в моих выпученных глазах, — Так-то на следующий же день мог выйти. Но еще на первых допросах заметил я кое-что… Кое-что неправильное. Вот и остался, чтобы эту неправильность поймать, как ерша из проруби. Они меня допрашивали — а я их. Так что, Степа, точно тебе могу сказать — донос на меня написал сам Нельсон. Чтобы наше расследование притормозить. А теперь сам подумай — откуда б он о расследовании разнюхал, если знали о нем только в нашем отделе? Ты да я, Балаболкин да Хороненко, фелинолог да пресвитер, да Григорьев еще. И всё. Семь человек. А информация протекла. Минус я — я себе доверяю. Минус ты — сколько остается? Вот один из них и есть человек Нельсона… тварь…

Я замер. Никак, вот никак у меня в голове не укладывалось, что один из наших мог оказаться предателем. Я бы быстрее поверил, что Чеглок ошибся. Промахнулся. Обмишулился. Кто? Кто из тех, с кем бок о бок работаешь может тебя предать? Кого тут заподозришь? Разве что пресвитера нашего, он мне сразу как-то не понравился… Но, как говорят нам романы про Ван Тассела — самый подозрительный чаще всего оказывается невиновным. А преступником — тот, кто выглядит невиннее всего… Кто? Коля? Хороненко? Кого я готов обвинить?