Табельный наган с серебряными пулями

И точно: бестолково мечась, как переполошенные куры, чудища налетели на притаившегося в засаде хамелеона. Тот перестал притворяться травяным холмиком, недовольно замерцал оттенками багрового, а потом притих и снова начал зеленеть.

Профессор понятливо перевел ствол карабина. Щелк! Вот и нет больше хамелеона.

Оставшиеся чудища, не сумев обнаружить виновника смерти своих товарок — звуки выстрелов они, своими куриными мозгами, с этими смертями не увязали — судя по всему, заподозрили друг друга в предательстве и сцепились в схватке, только кровь и клочья во все стороны полетели. Ящеры катались по земле, щелкая зубастыми пастями и полосуя кривыми когтями. Наконец, самый сильный — или самый везучий — одолел второго, воздвигся над ним, поставив лапу на труп, издал торжествующий звук, до смешного похожий на «кукареку!»…

Щелк! А вот и чудища закончились.

— Эх, жаль, — проговорил Хороненко, когда мы осторожно продвигались п дверям на ферму — столько мяса зазря пропадает.

Профессор поморщился.

— А что? — продолжил Хороненко, — после павшей конины, что в гражданскую есть доводилось, что нам какие-то куры-переростки? Сами ж говорили, что они из кур сделаны, значит, считай, курятина. Вот с этого окорока, — он пнул ногой ляжку валяющегося чудища, — знатная б смаженина с чесноком получилась. А еще с нее можно б холодца наварить…

Взгляд профессора изменился, он явно начал задумываться над тем, как бы всех этих перебитых чудищ переработать на мясо для питания рабочей, чем вхолостую закапывать в землю или сжигать.

Внутри фермы протянулся длинный темный коридор, освещаемый только светом, падавшим с противоположного конца, где находились бывшие помещения для содержания кур. Сейчас, судя по видимым на полу обломкам и соломе — пустые. А судя по сапогу с растерзанным в лоскуты голенищем, людей тут тоже больше не водилось.

Одни чудища.

Которых здесь, впрочем, тоже уже не было. Пусто.

Вдоль коридора тянулся ряд дощатых дверей, выкрашенных бурым суриком. Профессор остановился возле одной, на которой белели кривовато выведенные кисточкой буквы «Лаборатория».

Здесь.

Мы осторожно открыли дверь и заглянули внутрь. Большое помещение, в одном из углов которого тихо гудела установка, похожая, одновременно на радиопередатчик, судовой двигатель и печку-буржуйку. В, квадратном проеме белели яйца, аккуратно разложенные в проволочных лотках.

Нектаров сразу же бросился, к своей установке, мы вошли следом. Профессор лихорадочно осматривал ее, хватаясь то за один непонятный мне предмет, то за другой.

— Да что же…? Да как…? Да это же…?

Он повернулся к нам:

— Это не неправильные настройки! — вскричал он, — здесь вообще всё переделано! Это не ошибка, это диверсия!

— Сверху! — крикнул Чеглок.

Мы не успели.

Пыль и паутина в углу над установкой сгустились, зашевелились — прыгнули на профессора и откусили ему голову.

Почему мы не подумали, что хамелеоны могут прятаться и внутри здания? И пусть мы изрешетили его из четырех наганов — профессора, чьё обезглавленное тело упало рядом с установкой, это уже не могло спасти.

Я опустил револьвер, посмотрел на погибшего Нектарова, поверх которого упало тело хамелеона, заливавшее его разноцветной, переливающейся кровью. Потом перевел взгляд на гудящую установку.

А почему она до сих пор работает?

Нет, не в том смысле, что она должна была развалиться после смерти создателя, как замок Кощея, после того, как его убили, нет. С момента появления чудищ, которые, надо полагать, первым делом перебили всех работников фермы, прошло уже несколько недель. Батареи никто не меня, яйца внутри тоже не менял. Установка давно должна была остановиться, а яйца — стухнуть.

Какой отсюда вывод?

Кто-то продолжает с ней работать. Кто-то заряжает батареи, меняет яйца. Кто-то продолжает создавать всё новых и новых чудищ.

Кто-то, кто до сих пор находится на ферме.

То ли у меня слух меньше оглушило выстрелами, то ли я просто стоял ближе к двери, но удаляющиеся шаги услышал только я.

Выскочил в коридор. Одна дверь открыта! А все были закрыты! И в дальнем конце коридора — темный силуэт.

Я вскинул наган, но выстрелить не успел. Силуэт быстро взмахнул рукой, как будто что-то бросив в меня, и перед моими глазами погас свет. А потом опять зажегся.

7

Я больше не находился на ферме. Передо мной тянулся низкий сводчатый коридор из потемневшего от времени кирпича. На слизких стенах чадили факелы. Я дотронулся до невесть откуда взявшейся стены. Холодная и противно-мокрая

— Рра, — послышалось за спиной.

Я резко обернулся. Коридор тянулся в обе стороны, но было и одно отличие. Передо мной стояли два чудища.

На ящеров они не походили нисколько, скорее — на огромных, вставших на задние лапы жаб: бугристая кода, огромные выпученные глаза, широченная пасть, усеянная мелкими острыми зубами.

— Ррра, раа, рра? — проговорила одна из жаб.

Проговорила! Они явно разумны! А раз так — с ними можно попробовать поговорить и понять, где это я.

— Кто вы? Где я? — хотя, по правде, я не надеялся, что они меня поймут.

Жабы переглянулись. Одна из них проворчала что-то успокаивающее, поскребла лапой желтую грудь, а потом…

А потом я потерял сознание.

8

Надо мной, посреди разноцветных пятен, плавали лица Чеглока и Хороненко.

— Ну как ты, Степа? Узнаешь нас?

— Товарищ Чеглок…

— Ну вот, пришел в себя.

— А где… Где я был?

— А вот это, конечно, вопрос, Степа. Выскочил вдруг в коридор, мы за тобой, а ты с ошалелыми глазами стенку трогаешь. А потом поворачиваешься, наган на нас направляешь и спрашиваешь, вы кто, мол, такие.

— Я был в каком-то коридоре. Стены из кирпича, мокрые, скользкие, факелы… И две огромные жабы, которые на меня рычали.

— Понял, Хороненко? — толкнул того в бок начальник, — Жабы мы с тобой. Рычащие.

— Так… — я сел, обнаружив себя на полу фермы, и потер лоб, — Это что… Иллюзия была?

— Соображает… — усмехнулся Хороненко.

— Но там же всё по-другому было! Я стены трогал, они мокрые!

— А, нет, не соображает…

— Да ладно тебе. С по-настоящему качественной иллюзией, которую от реальности не отличить, Кречетов явно не сталкивался. Редкость это неимоверная, их еще в восемнадцатом веке запретили.

— Так этот колдун, что, с восемнадцатого века сохранился? Второй Кощей?