Таёжный, до востребования

– А что, по-твоему, я должна думать? С тех пор, как я вернулась, мы почти не видимся, а если и видимся, ты ведешь себя так, словно делаешь мне одолжение. И пока я была в отпуске, ты всего на одно мое письмо ответил, а я их тебе четыре написала.

– Ты знаешь, я не любитель писем. И мне, вообще-то, некогда было их писать. Я работал.

– А может, дело не только в работе? До меня тут дошли слухи…

– Какие слухи?

– Сам знаешь – какие.

– Вот что, Люда. Если тебе есть что сказать – говори. Если нет – пошли обратно в поселок.

– Это правда, что ты к новой докторше неравнодушен?

– К какой докторше?

– К той, которая из Ленинграда приехала и в вашей общаге поселилась.

Я вздрогнула и отступила назад. Хотя меня не могли увидеть, я ощутила опасность и хотела уйти (что, несомненно, было бы самым правильным с моральной точки зрения), но любопытство вновь пересилило.

– Кто тебе сказал? – неприязненно спросил Мартынюк.

– Мир не без добрых людей.

– Добрых ли…

– Не уходи от ответа.

– Ты и в самом деле хочешь знать?

– Конечно, иначе стала бы я спрашивать.

– Ну так это правда. Я к ней неравнодушен. К Зое Евгеньевне. Так ее зовут.

– Хочешь сказать, между нами все кончено?

Вид у Людмилы был такой расстроенный, что мне стало ее жаль. Тот факт, что Мартынюк, не отпираясь, подтвердил слух, который мог легко опровергнуть, говорил о том, что ему было наплевать на ее чувства и переживания. Видимо, он нисколько ее не любил.

– Пойдем. – Мартынюк поднялся. – Сейчас дождь начнется.

– Никуда я не пойду, пока ты не скажешь, кончено между нами или нет!

– Если ты так ставишь вопрос… Да, кончено.

– Ты хочешь жениться на ней?

– Твой допрос становится утомительным! Я ухожу.

Мартынюк размашистым шагом направился к тропинке, по которой я недавно пришла. Я вжалась в куст и закрыла глаза, совершенно по-детски надеясь, что так он меня не заметит. Он пронесся мимо, что-то бормоча себе под нос; его синяя куртка мелькнула за деревьями и пропала из виду. Я облегченно выдохнула, но укрытие решила не покидать, пока не уйдет Люда.

Прошло несколько минут. Начался дождь. Чувствуя, как проникает сквозь плащ лесная сырость и зябнут руки, я осторожно выглянула из-за куста.

Люда плакала, уронив голову на руки, лежащие на столе.

Это было уже слишком. Подглядывать за чужим горем, к тому же являясь причиной, пусть и невольной, этого горя… Я сама себе стала противна.

Вернувшись в общежитие, я еще долго не могла прийти в себя и остаток дня провела, не покидая комнаты. Но нет худа без добра: поскольку заняться мне было совершенно нечем, я не вставала из-за стола до тех пор, пока не исписала добрую половину блокнота.

К вечеру план медликбеза был готов – и не схематичный набросок, как я вначале планировала, а подробная поэтапная выкладка, хотя еще утром мне это казалось неосуществимым. Я перечитала написанное, внесла несколько правок, кое-что вычеркнула и отложила блокнот до утра, чтобы завтра прочесть снова, на свежую голову.

Мне бы радоваться, что дело сдвинулось с мертвой точки, но настроение было хуже некуда. Мысли постоянно возвращались к утренней сцене на поляне. В обманутой Люде я видела себя. Два месяца назад, вот так же, застав меня врасплох, Матвей сообщил о своей измене.

Расстраивало и то, что в понедельник мне предстояло явиться к Дедову, который, очевидно, собирался устроить разнос несознательной комсомолке, позорящей ряды ВЛКСМ. Я вспоминала его льдистые глаза и холодела от предчувствия неприятностей.

В дверь несколько раз стучали, но я продолжала сидеть взаперти, несмотря на определенные физиологические потребности. Лишь поздним вечером, когда этаж угомонился, а терпеть не осталось сил, я выскользнула в коридор, добежала до туалета и так же быстро вернулась обратно, словно самозванка, незаконно занимающая ведомственную жилплощадь.

В понедельник на прием пришла Клавдия Прокопьевна. Я показала ей снимок и рассказала о заболевании, способах лечения и перспективах выздоровления, подчеркнув, что прогноз благоприятный при условии, что она пройдет обязательный курс уколов и капельниц.

Комендантша вела себя совсем не так, как в общежитии при исполнении. Она внимательно слушала, задавала вопросы, заглядывала мне в глаза и через слово благодарила. В какой-то момент мне даже стало неприятно, и я довольно резко попросила ее перестать.

– Да как же, Зоя Евгеньевна? Как вас не благодарить, если вы – моя спасительница?

– Я еще ничего не сделала, – сухо возразила я. – Место в стационаре освободится только через неделю. Пока попьете таблетки, вот рецепт. Начинайте принимать сегодня. В нашей аптеке это лекарство есть, я узнавала. Обязательно соблюдайте прописанную дозировку.

– Хорошо-хорошо, – закивала комендантша, убирая рецепт в сумку. – Вы уж извините меня, Зоя Евгеньевна! – неожиданно с чувством сказала она.

– За что?

– Ну как… – Клавдия Прокопьевна неловко улыбнулась. – За мою грубость, за то, что тогда ворвалась в вашу комнату, и…

– Пожалуйста, пригласите следующего пациента.

В конце приема, пользуясь временной передышкой (очередь имела странную тенденцию внезапно рассасываться, а потом так же внезапно образовываться вновь), я вынула из ящика стола отпечатанную на машинке стопку листов, пробила их дыроколом, вложила в папку-скоросшиватель и подписала фломастером: «План по медицинскому ликбезу в п. Таёжный. Автор: З. Е. Завьялова». Печатную машинку я одолжила у Арины Петровны, сотрудницы регистратуры. Мне хотелось, чтобы план был надлежащим образом оформлен – так он выглядел более солидно.

Не было смысла ждать еще неделю до назначенного Фаиной Кузьминичной срока. Составляя план, я настолько прониклась идеей ликбеза, что хотела поскорее приступить к ее реализации. Задача, вначале кажущаяся невыполнимой, обретала вполне конкретные очертания.

Я могла бы встретиться с главврачом уже сегодня (Фаина Кузьминична засиживалась в стационаре допоздна), но после работы меня ждал Дедов.

В райком комсомола я успела почти к самому закрытию. Незадолго до шести скорая привезла ущемление позвоночной грыжи. Понадобилось полчаса, чтобы стабилизировать пациента и подготовить его к транспортировке в Богучанскую больницу для экстренной операции.